Кроме предвиденных исключений из рутины, есть еще непредвиденные. Например, шмоны. Мы знаем, что у нас в камере нет недозволенного, шмоны нам не страшны, наоборот, они разряжают одуревающе однообразную обстановку.
Вот открывается дверь и входит "Подушка" с каким-то неизвестным нам молодым надзирателем. В руках у "Подушки" мощная лампа, за ней тянется длинный кабель, ибо в камерах розеток нет.
– Ну, сознавайтесь, – говорит добродушный "Подушка", – какие прячете в камере запрещенные предметы?
– Револьвер, два кинжала, – дружно отвечаем мы.
– Где прячете? – весело осведомляется "Подушка"? – Там, – киваем мы в сторону раковины.
– Ну что ж… поищем, – "Подушка" тянет шнур к раковине и по-крестьянски обстоятельно начинает осматривать стены, пол, потолок. Мебель наша известная: две койки, тумбочка, две табуретки, раковина, унитаз. Все проверено, прощупано не раз.
– Револьвер, говорите, два кинжала, – разговаривает сам с собой "Подушка" и ярким лучом лампы путешествует по стенам. – Поищем, поищем, может и найдем… два кинжала.
Луч останавливается возле вентиляционной решетки над полом возле раковины. Она заклеена пожелтевшей от времени газетой. Такой мы нашли ее, когда поселились в камере, и восприняли ее как само собой разумеющееся, не задавая себе вопроса, кто и для чего заклеил вентиляционный штрек.
"Подушка" опускается и начинает отдирать газету. Мы, сидя на койках, с сарказмом наблюдаем за его работой и видим появляющийся пустой зев отверстия, закрытый толстым слоем пыли и паутины.
– Ну-ка, – говорит "Подушка" помощнику, – сбегай-ка, принеси кусок проволоки или какую-нибудь палочку.
Он просовывает проволоку сквозь решетку и начинает "рыбачить". Сперва его улов только паутина и слежавшаяся пластами пыль. Но вот на его лице изобразилось нечто. Клюнуло. Он стал осторожно что-то вытаскивать, помогая второй рукой. Наконец он искусно протащил сквозь прутья решетки длинный узкий пакетик, завернутый в газетную бумагу, развернул его и мы молча ахнули. На наших глазах "Подушка" легкими движениями дипломированного кудесника размотал наподобие складного сантиметра большой кусок узкой железной полосы – обруч, снятый с бочки. Кроме того, в пакетике был спрятан пяток сигарет и два остроконечных огромных гвоздя, любым из которых можно было моментально выколоть глаз и проткнуть горло.
– Револьвер, два кинжала, елки зеленые, – бросил "Подушка", закрывая за собой дверь камеры. На нас подозрения не было, ибо весь это клад был завернут в старую газету 1969 года. Около года пролежал сей "взрывоопасный" пакет, несмотря на десятки шмонов. Урки – большие мастера своего дела.
* * *
Мы сидели на койках и болтали ногами. Настроение неплохое.
– Давай, Гилельчик, изобразим, – предлагает Израиль Натанович.
– Давай. Тема?
– Об оптимизме.
– Хорошо. Проси чернила.
Израиль Натанович подходит к двери и нажимает на кнопку. Мы слышим, как с мягким звуком выпадает флажок по другую сторону от двери. Открывается кормушка.
– Чего хотели?
– Начальник, чернила и бумагу для заявления, пожалуйста. – Для Израиля Натановича солгать, как два пальца облизать.
– Сейчас выясню.
Мы получаем деревянную ручку с настоящим сменным пером и чернильницу-непроливайку, в которой булькают чернила. С момента появления вечных ручек мне не приходилось встречаться с этим инвентарем.
– Ну, кто начинает? – спрашивает Израиль Натанович.
– Давай, ты.
Он садится к тумбочке, макает перо в чернила, задумывается, потом начинает скрипеть. Написав четверостишие, уступает место мне. Трижды меняю я его возле тумбочки, и в конце концов уродец родился:
Сильный волей, духом непреклонный,
Ты помогаешь мне в беде,
Оптимизм ты мой неугомонный,
Это я решил писать тебе!
Вся в камнях и рытвинах дорога,
Путник горемычный одинок,
Не дойти до отчего порога,
Если он не видит огонек.
Огонек мерцает сквозь туманы,
Сквозь пургу и тягостную ночь,
Верен я мечтам и без обмана
Я гоню упадка мысли прочь.
Если я присяду на мгновенье,
Если я прилягу хоть на час,
Огонек останется виденьем,
Миражом в пути уставших глаз.
И тобой тогда вооружившись,
Собирая все в один комок,
Прочь гоню я мысли, что кружились,
Надежды отгоняя огонек.
Я встаю, беру мешок заплечный
И опять шагаю понемногу,
Оптимизм, ты – двигатель мой вечный.
Кто идет – осилит тот дорогу.
Я заканчиваю последнее четверостишие, а нетерпеливый Израиль Натанович уже заглядывает через плечо. Он крякает от удовольствия и хлопает меня по плечу.
– Хорошо получилось, Гилельчик, убей меня Бог на этом месте, если нет…
Да, эстафета между куплетами получилась, а вообще-то, это типичный пример того, как не надо писать стихи. Счастье еще, что первое, третье и пятое четверостишия – не мои, меня подташнивает от их пафоса.
А последняя строчка, кажется, ничего. К месту. На нашу дорогу, полную камней и рытвин, мы вышли 5 ноября 1966 года. И мы должны ее осилить, даже если нам приходится идти сидя.
10
Израилю Натановичу разрешили выписать газету. Наконец-то я дорвался. Я прочитывал газету – от призыва к пролетариям всех стран соединяться и до сведений о том, в какой типографии она отпечатана. Сообщения из-за рубежа читал несколько раз, но уже с первого раза видел, что на нашем самом Ближнем Востоке происходит что-то необычное.
Уже несколько месяцев не льется кровь на Суэцком канале. Молчат пушки, но начали говорить дипломаты. Готовятся переговоры между Египтом и Израилем. Обалдеть можно! Но самое главное – позиция Советского Союза: он готов оказать посильную помощь в прекращении кровопролития и начале переговоров между сторонами. На газетной странице рядом два сообщения: из Каира и из Тель-Авива. И перед словом Тель-Авив никаких эпитетов – ни агрессивный, ни экстремистский, ни империалистический. Жизнь моя, ты приснилась ли мне?…
А через некоторое время из Москвы провожали приехавшего по собственной инициативе вице-президента Ирака Саддама Хусейна. В газете его называли просто Саддамом, и Израиль Натанович сразу же завопил на всю комнату:
– Обрати внимание, этому бандиту сделали обрезание. Теперь он просто Саддам. Будь здоров и не кашляй!
Не было опубликовано никакого совместного коммюнике о переговорах, кроме сообщения, что стороны изложили друг другу свои позиции. Ага, значит, позиции не сошлись, значит. Советы пытались обуздать экстремизм иракского вице-президента.
Волна радости захлестнула меня. И я почувствовал благодарность Брежневу, Громыко и всей компании, как чувствуют благодарность к хулиганам, которые согласились, наконец, спрятать ножи и угомониться. И угомонить остальных.
А 31-го сентября 1970 года майор Кислых показал мне фотографию полковника Насера. На первой странице "Правды" красавец-полковник в отлично сшитом сером костюме – и в черной рамке.
Господи, наконец-то "преставился"… Бабуля оказалась права. Счастье-то какое! Полковник, как идет эта черная рамка к вашему серому костюму…
– Я понимаю, что вы, конечно, рады, – сказал Кислых, и мне стало ясно, что я весь свечусь радостью, и скрыть ее нет ни сил, ни нужды. Великий Пурим в сентябре. Задумчивый голос Насера перестал звучать на далекой волне. Еще один Аман ушел из жизни, а мы остались, мы живем, и мы выйдем в исторический финал.
Полковник Насер, президент Египта, преставился. Бабуля, вы были великим пророком. Полковник, который грабил президентов и королей, отнимая у них среди бела дня компании и каналы, полковник, который прикончил век умеренности на Ближнем Востоке и сплотил арабов под зеленым знаменем джихада против евреев, полковник, который съедал по два маршала за завтрак, даже если они были Героями Советского Союза, – приказал долго жить. Больше не будет лежать "на пляже кверху пузом полуфашист, полуэсер. Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насер". А если и будет лежать, и даже кверху пузом, то уже не на пляже.