На Марка Дымшица и Эдика Кузнецова уже были надеты наручники. Марк сказал в последнем слове: "Если вы, расстреляв нас, думаете припугнуть этим других будущих беглецов, то просчитаетесь – они пойдут не с кастетом, как мы, а с автоматами, потому что терять им будет нечего". Заслужил ли Марк свой смертный приговор? По мерилам социалистического правосознания, да, заслужил. Это он подал саму идею о технической возможности захвата самолета. Идею, которая развилась потом в операцию "Свадьба", – план вывода советских евреев из империи северного фараона.
Без Марка как летчика я никогда не взялся бы за организацию операции, ибо с самого начала план строился на том, чтобы исключить по возможности любое принуждение летчиков, а только наличие собственного пилота могло обеспечить это условие. Железная воля Марка Дымшица заставила нас назначить первый срок операции "Свадьба" – 2 мая, она же не дала отступить, когда Эдик Кузнецов предложил отложить на год. Марк Дымшиц посеял свои привычки. Он пожал свой характер и пожал свою судьбу – смертную казнь с конфискацией имущества.
Ну, а Эдик Кузнецов, его-то за что? Разве его участие было более активным, чем Иосифа Менделевича, чем Сильвы Залмансон? Разве он настолько отличался от остальной группы, что это потянуло на расстрел? Нет, не думаю. Может быть, за то, что был дерзок на суде? Нет, для этого есть карцер. Может быть, за то, что был матерым озверелым сионистом? Нет, не был он сионистом, ни матерым, ни рядовым. Он сам заявил на суде, что в иерархическом ряду ценностей в его системе отсчета родине отведено не первое место, первое место там занимает свобода. Этим он отличался от Сильвы, у которой порядок ценностей был обратным. Российский диссидент, он причислил себя к касте униженных и оскорбленных. Кроме эмоционального корня был и рациональный, не менее слабый. Имея очень неплохую голову на плечах, он знал, что ему не дожить до победы свободы в России, ибо диссидентам не удастся раскочегарить массовое движение в условиях наследственной политической забитости коренного населения и самодержавия КГБ. И поэтому, не придя к сионизму, он пришел к Израилю.
Лурье, адвокат Эдика Кузнецова, сказал, выступая на суде: "Преступление его опасно, но сам Кузнецов не опасен". Но председательствующий Ермаков не был "Васей с трудоднями", и режиссеры спектакля прекрасно знали, кто есть кто на скамье подсудимых. Они четко понимали, что именно преступление Кузнецова не опасно, – сам он опасен. Если евреи, сидящие на скамье подсудимых, – асоветчики, то Кузнецов – антисоветчик. Сионисты, не испытывая чрезмерной любви к порядкам, царящим на "доисторической родине", давно махнули на нее рукой, относясь к ней как к загранице. Сионисты действительно не пытались подрывать основы строя, и Сильва Залмансон, защищая на суде сионизм, сказала, что он не противоречит социализму, их даже можно объединить.
С Эдиком Кузнецовым все обстояло наоборот, и это было очевидно всем в зале суда. Его ненависть к строю, который исковеркал ему и миллионам его сограждан жизнь, была беспредельна, и он не хотел и не мог ее скрыть. Его саркастические антисоветские намеки открыли бы глаза даже слепому, а судья был зрячим. То, что именно Кузнецов, удайся ему побег, использовал бы свои недюжинные качества для борьбы с режимом, который он ненавидел, было ясно даже глухонемым народным заседателям Иванову и Русалинову. И хотя Эдик Кузнецов уже отбыл после ареста в 1962 году 7 лет за свои антисоветские взгляды, а, как известно, дважды за одно и то же не судят, сейчас он получил вторично за то же самое смертную казнь без конфискации имущества за отсутствием такового.
Алеша Мурженко, который прибыл из своего украинского далека только к самолету и который никого и ничего не знал, получил 14 лет лишения свободы, – больше, чем многие активные участники побега. По той же причине, что Кузнецов и Мурженко, Юра Федоров, у которого тоже была ранее одна ходка за антисоветскую агитацию и пропаганду, получил 15 лет. Пятнадцать лет без жизни. Наблюдательный Гарик, глядя на то, как складывается их судьба, несомненно, сказал бы:
Около девяти вечера 24 декабря в нашем коридоре послышалось хлопанье дверей и нарастающие истерические рыдания женщины.
– Это ваша Сильва. Самолетчиков привезли с суда, – сказал Самаренков.
Захлебывающиеся рыдания Сильвы оборвались с хлопком очередной двери. Истерический смех, истерический плач – по-разному выплескивается из людей то, что накопилось. Но оно выплескивается, чтобы человек мог как-то жить дальше. И когда дверь камеры захлопнулась за Сильвой, казалось ей, что все черно и беспросветно. Мужа – к стенке, младшего братишку – к 8 годам, старшему предстоит специальный военный трибунал, и можно представить, что ждет его, если даже не офицеры и не дезертиры из армии получили такие страшные приговоры. Да и саму себя жалко, что будет через десять тюремных лет, сможет ли она когда-нибудь рожать и воспитывать детей, как другие женщины? Уйдет здоровье, уйдет красота, уйдут годы…
Поднимались ли мысли Сильвы туда, наверх, к подножию советского Олимпа, откуда могло прийти спасение? Или сразу устремлялись еще выше… к
Нему, Всезнающему и Всемогущему? Готовился ли Подгорный, дав жидам помучиться пару месяцев в камере смертников, великодушно пойти навстречу мольбам и стонам и заменить две смерти на две условные жизни? Так или иначе, уже через несколько дней все карты будут перемешаны и председателю Верховного суда РСФСР Смирнову придется срочно подправлять уже поставленную пьесу.
16
Как-то давно, когда был я еще временно не арестованным гражданином СССР, прочел я в газете интересную заметку об одном югославе, который во время войны был контужен взрывом гранаты и после этого перестал спать. Не день, не месяц и не год! Лет пятнадцать он уже не спал к тому времени и, судя по заметке, чувствовал себя лучше, чем если бы спал. В его распоряжении было 24 часа в сутки, и он мог только потешаться над остальным глупым человечеством, не могущим отвыкнуть от наследственной привычки спать.
В декабре семидесятого я тоже перестал спать, не спал больше месяца, не чувствуя при этом никаких неудобств. Странно, что это началось не во время непрерывных допросов, а сразу же после окончания следствия и после того истерического хохота. Бессонница началась как-то незаметно, и я даже не сразу понял, что не сплю по ночам. Дело в том, что, поскольку в камере нет часов и по ночам нет никаких "мероприятий", нет солнца и невозможно устроить подобие солнечных часов на подоконнике, то практически ночью невозможно определить, который час.
Последним временем, которое мы знали более менее точно, было 10 часов вечера. За несколько минут до этого начинали тихо похлопывать кормушки, и наши заботливые мамаши-надзиратели произносили одну и ту же уставную фразу:
– Сдать очки. Подготовиться к отбою.
Для чего надо готовиться к отбою? Чтобы ночью ничто и нигде не давило, чтоб ты спокойно спал и не мелькал по камере. Надзиратели тоже человеки, и причем не югославы. Тоже могут случайно соснуть на посту, хотя и за ними следят корпусные, как они сами следят за нами. Поэтому ночью, когда контроль сравнительно ослаблен, нужно, чтобы зэк спал. Зачем нужно сдавать очки? Опять же забота о здоровье человека. Чтобы случайно не порезал вены стеклами очков.
Когда началась бессонница, я лег как обычно. Через некоторое время куда-то провалился. А когда проснулся, услышал, как трамвай после долгого разгона начал натужно забираться на Литейный мост. Чуткое ухо ловило другие признаки легкого движения на улице. По моим предположениям было около шести утра, вот-вот должны были просигналить подъем. Я окунулся в излюбленный мир зэка – мечты о будущем, воспоминания о прошлом. Когда вынырнул, мне показалось, что прошло довольно много времени, но подъема почему-то не было. Сокамерник похрапывал, и, самое странное, движение на Литейном, вместо того, чтобы оживиться, почти угасло. Дождавшись, когда крышка глазка отошла в сторону, я спросил через дверь надзирателя:
13 Игорь Губерман "Еврейские дацзыбао". Москва-Иерусалим, 1978.