Собрание закончилось, и несколько дней после него еще шуршали кулуарные разговоры по этому поводу. Необычная тема собрания не давала покоя ни евреям, ни русским.
– Ну, кажется, начали, наконец, борьбу с антисемитизмом, – рассуждали евреи.
– Что ж это творится, теперь и слова не скажи, – не могли понять происходящего антисемиты.
Я думаю, что никто, в том числе Бодров, так и не понял, что произошло. Любое собрание в СССР собирается только по инициативе сверху, с заранее известной повесткой дня, с заранее назначенным ведущим и выступающими "для затравки", с заранее составленным решением. Именно поэтому мое "самозванное" собрание прошло без сучка без задоринки. Именно поэтому все дружно наседали на виновного, а он, как положено, каялся. Краткое выступление Бодрова тоже было в общей струе и показывало всем присутствующим, что собрание происходит по всем правилам.
Используя такие бюрократические перлы русского языка, как: "возникла необходимость обратить внимание", "было предложено созвать собрание", "есть точка зрения строго осудить", я надежно замаскировал незаконный характер собрания. Понял ли Бодров в конце концов, что произошло?
С тех пор прошло более полутора лет, и вот мы снова встретились. И каждый поднялся на ступеньку, идя по пути, который выбрал. Я сидел на первой скамье в загородке для обвиняемых на сионистском процессе. Он, уже секретарь парторганизации всего завода, расположился среди представителей общественности, готовый "от всего сердца" приветствовать расправу надо мной. А ведь именно ему случай позволил увидеть, откуда и почему появляются сионисты.
Именно он мог бы пойти в райком, обком, ЦК партии и сказать:
– Пока есть антисемитизм, сионисты будут рождаться ежедневно, ежечасно и в массовом количестве.
Он мог бы сделать это в двадцатых годах, может быть, в начале тридцатых, но не сегодня.
Бодров сидел возле прохода и смотрел на загородку для обвиняемых. Он будет сурово осуждать и единодушно одобрять. Правила игры в зале суда и на том собрании в колхозе – одни и те же.
* * *
Между тем суд (будем применять для краткости общепринятый термин) начался. Судья Нина Исакова, получившая после нашего процесса звание заслуженного юриста РСФСР, села в кресло и властно осмотрела арену действия: весь ли реквизит театрального действа на месте? Девять сионистских прихлебателей на месте, за загородкой. Девять адвокатов, из которых шесть – тоже евреи, на месте, перед загородкой. Пойди пойми, что в голове у этих шести, может быть, то же, что у этих девяти… Но они будут участвовать в постановке в соответствии со своими ролями, в этом судья Исакова убеждена. Она переводит свой взгляд дальше, в глубь зала. Родственники подсудимых… хлопать не будут, но и мятеж не поднимут. У каждого работа. У каждого дети. Да и сталинская прививка еще действует. Взгляд Исаковой лениво проходит по сплоченным шеренгам хлопателей: эти готовы, можно начинать.
Добрый век отделяет наш околосамолетный процесс от суда над Катюшей Масловой, как описал его Лев Толстой в "Воскресении", но как схожи обе судебные процедуры! Почти никакого отличия.
Происходит отождествление обвиняемых, тех ли привезли. Советский суд – он справедлив. Сегодня уже невозможны рецидивы сталинских времен, когда, даже после обнаружения ошибки, все же судили фактически арестованного – некогда было начинать все заново. Весь зал видит: привезли тех, кого надо – все по закону.
Ваше отношение к обвинению? Признаете ли вы себя виновным? Формально обвиняемый не связан своими показаниями на предварительном следствии, хотя он прекрасно помнит бесконечный рефрен следователя об "искренних признаниях и чистосердечном раскаянии" и понимает, что чем больше он признает, тем меньше получит. Но… Но всякое бывает. Может найтись и такой "умник", который, признав все на предварительном следствии, вдруг на суде от слов своих откажется и, неровен час, еще заявит, что лживые показания им даны по принуждению. Против этого есть лекарство. Для чего дано судье Исаковой ее социалистическое правосознание? Для того, чтобы не заблудиться в густом юридическом лесу. И, хотя судоговорение по закону для того и существует, чтобы подтвердить или опровергнуть выводы предварительного следствия, судья Исакова в данном случае не поверит судоговорению. Дни этого самого говорения, все результаты поединков с участием прокуроров, адвокатов, свидетелей и обвиняемых она просто аннулирует, как будто их и не было. Она определит твердо и однозначно: верить предварительному следствию. Если же все наоборот, и обвиняемого, отрицавшего все на предварительном следствии, наконец, к началу суда сломали дружными усилиями следователя и адвоката, и он признал в суде свою вину, в этом случае судья с удовольствием поверит ему. Почему бы и не поверить хорошему человеку?
* * *
Сказывается наша полная изоляция друг от друга во время следствия, психологическое давление и юридическая безграмотность при наличии адвокатов. На вопрос о признании вины ответы самые разные. От полного признания вины до полного непризнания, со всевозможными оттенками и нюансами. Секретарь суда Логвинова, с которой я учился когда-то вместе в юридическом институте и которая и в то время отличалась железной беспринципностью, знает свое дело крепко. Если обвиняемый говорит,, что он признает себя виновным только в фактах, которые ему инкриминируются, то каждому ясно, что таким образом он отрицает юридическую оценку этих фактов, т. е. свою вину по соответствующей статье Уголовного кодекса. Каждому – но не Логвиновой. В протоколе судебного заседания появляется отчерк – "признал". Если кто-то признает себя виновным частично – а обычно это значит то же: согласие с фактами, но не с квалификацией – Логвинова, возможно, напишет слово "частично". Ибо на юридическом языке значение слова "частично" – другое: обвиняемый согласен с юридической квалификацией, но отрицает часть фактов.
Миша Коренблит – единственный из девяти, кроме меня, кому предъявлено обвинение в измене родине в форме подготовки к захвату самолета. Он признал себя виновным по этой статье частично: мол, верно, готовился, а потом раздумал и отказался. То есть, факты верны, квалификация – нет. Думаю, Логвинова прекрасно поняла, что имел в виду Миша. Уверен, что она записала ему в протокол: "вину свою признал", и, может быть, добавила: "частично". А ведь суд происходил после того, как к услугам обвиняемого Коренблита была предоставлена юридическая помощь адвоката Ю. Н. Бузиниера. Лицо еврейской национальности Ю. Н. Бузиниер прекрасно знало, что в действиях Миши Коренблита был стопроцентный добровольный отказ от преступления, что означает освобождение от наказания, но, на всякий случай, "забыло" сообщить об этом своему подзащитному…
Судья приступает к чтению обвинительного заключения, составленного старшим следователем по особо важным делам следственного отдела УКГБ при совете министров СССР по Ленинградской области подполковником Меныпаковым и утвержденного начальником отдела полковником Барковым и начальником управления генерал-лейтенантом Носыревым. Обвинительное заключение по делу № 15 будет похоже на приговор по этому же делу, как два стула одного и того же мебельного гарнитура – лишь опытный столяр различает их. Почему судьи почти механически переписывают при вынесении приговора обвинительные заключения, составленные органами КГБ? Ведь это – неопровержимая улика предопределенности приговора. Даже опытный школяр, переписывая контрольную у товарища, меняет порядок слов. Можно ли объяснить это тривиальной ленью судей? Я не знаю. Спросите меня что-нибудь полегче. Исакова читает уже около часа и начинает хрипеть. Если кто-то из слушателей был еще способен следить за ходом чтения, то он мог заметить, что обвинительное заключение составлено по всем правилам драматургии социалистического реализма: вступление и завязка, кульминация враждебной деятельности сионистских прихлебателей и плачевный для них эпилог. Сомкнутые ряды хлопателей, насупившись, пытаются вникнуть, что же мы наделали. И в их уши начинает литься: