Двести лет назад по этим местам проезжал на почтовых лошадях Радищев, путешествуя из Петербурга в Москву, и душа его "страданиями человечества уязвлена стала". Посмотрел бы Радищев на Россию со второй полки нашего тройника, сходил бы на оправочку мимо женского отсека, руки назад, – что стало бы с душой первого русского диссидента?
Поезд идет на юго-восток. В проходе картинно меняется караул. Наверное, кто-то наблюдает за солдатами, и они вынуждены проводить церемонию по уставу. Новый солдат захлопывает окно – ему дует – и возвращает тебя к действительности. Надо попробовать установить с ним контакт. Может быть, удастся передать весточку Еве. Механика проста:
сперва "приколоть" солдата к отсеку каким-нибудь интересным разговором, открытками или фотографиями. Потом предложить сигарету, а еще лучше – пачку. Потом попросить бросить письмишко. Если солдат соглашается, он выбрасывает письмо прямо в окно вагона, возле станции. Расчет простой – прохожий поднимет и бросит в ящик. Бросать в ящик он боится. Если засыпется, все возможно: от карцера до трибунала. (За долгую дорогу от Ленинграда до Потьмы я трижды передам записки Еве через конвойных солдат. Ева получит одну).
Мелькают пересылки, похожие в главном – грязь, балаган, мат – и различающиеся деталями. И лишь от ярославской пересылки остается у меня вещественная память: мое льняное полотенце с красной каймой, на котором по собственной инициативе вышил мой случайный сосед-уголовник слово "Ярославль". Мягкий знак он вышить до конца не успел. И ушел на этап в республику Коми, сын латышского айзсарга[26] и русской женщины, а сразу же вслед за ним ушел и я. Только мой путь лежал в Мордовию.
Через две недели мы прибыли на узловую станцию Рузаевка. Это уже Мордовия – республика зэков. Когда-то Рузаевка была знаменита. В дни первой русской революции 1905 года здесь возникли чуть ли не первые советы рабочих депутатов. Железнодорожное депо сохранилось в Рузаевке и по сей день, но сегодня, если и слышал кто-то о серой закопченной Рузаевке, то это – о ее пересыльной тюрьме, а не о тамошних революционных традициях.
Ночь в Рузаевской пересылке не оставила бы никакого следа, если бы не посетил нас в камере некто из начальства. За этим некто заперли дверь, и он просидел с нами в камере часа два, задавая бесконечные вопросы. Возможно, он был вежливым человеком только в эти два часа, но по принципу контраста после двухнедельного пребывания на этапе со всеми его прелестями, этот некто показался нам человеком с другой планеты. А если и с нашей, – то непременно дипломатом высокого ранга из министерства иностранных дел, который спецсамолетом прибыл из Москвы подготовить технические детали нашего обмена.
Марк Дымшиц получил дополнительный заряд оптимизма и сейчас был переполнен. И, хотя нас все же везли в Потьму, ему было ясно, что это ненадолго.
Мы снова ехали комфортабельно: трое в тройнике. В соседнем тройнике сидело шестеро китайцев, шедших со спецконвоем из Алма-Аты на иностранную зону в Мордовию. Вернее, двое из них были китайцами, а четверо – китайскими уйгурами. Все шестеро нелегально перешли границу из китайского Синьцзяна в поисках убежища от китайской культурной революции. Но в советской России тоже была культурная революция, хотя и несколько раньше. Китайцы не смогли доказать, что они не верблюды, и вот сейчас сидели в соседнем тройнике, а советский солдат – казах – неотступно стоял возле их клетки. Он понимал их язык, а кого-то очень интересовало, о чем говорят между собой "китайские шпионы". Впрочем, мы тоже понимали их язык, ибо всю дорогу от Рулаевки до Потьмы китайцы хором разучивали русские ругательства. С особенным смаком они выкрикивали то знаменитое краткое русско-татарское слово, которое очень напоминало фамилию их бывшего министра обороны, попавшего в опалу.
Мы не успели толком разглядеть деревянный барак потьменской пересылки, как нас снова взяли на этап.
После долгих месяцев изнурительного однообразия ленинградского Большого дома я с удовольствием уехал из Ленинграда. Но хорошо там, где нас нет, и плохо там, где нас есть. Теперь мне хотелось уже доехать, наконец, до лагеря, до наших ребят, до свежего воздуха. Мне хотелось начать работать. Поэтому с радостью схватил я свои шмотки и встал в затылок Мише Коренблиту и Марку Дымшицу.
Мы идем, спотыкаясь, по щиколотку в жидкой октябрьской грязи. Но что это? Нас подводят снова к ширококолейной железной дороге. Значит, мы едем не в лагерь. Кроме того, нас лишь трое, весь остальной этап остался в потьменской пересылке. Куда же нас?
Мы вновь прибываем в Рузаевку, но в пересыльную тюрьму нас не отправляют. Переводят по большому переходному мосту над железной дорогой и ведут в город. Первым идет Марк, за ним – Миша. Его зеленый самодельный рюкзак уже настолько отвис на эластичных лямках, что почти волочится по земле. И сионист Михаил Коренблит напоминает бурлака со знаменитой репинской картины "Бурлаки на Волге".
Нас приводят в районное отделение милиции. Туда прибывает за нами машина. Куда-то везут. Неужели в аэропорт? Неужели Марк прав, и нас меняют?
Видим впереди большой город. Едем по улицам. Нас сгружают у небольшого здания, поднимают на второй этаж. Помещение, в которое нас вводят, большое, довольно чистое. Койки недавно выкрашены. Но на окнах – решетки, в двери – глазок и кормушка. Снова что-то вроде тюрьмы.
Марк внешне спокоен, но внутри светится. Ему мерещится начало пути Домой. Мне это не совсем ясно. Мы с Марком заключаем пари на двадцать бутылок коньяка, и Миша разбивает. Если до первого января 1974 года нас освободят, коньяк покупаю я, если нет – Марк. Конечно, он согласился бы и на более раннюю дату, но я могу позволить себе быть джентльменом, ведь я выгадываю в обоих случаях. Я выигрываю или коньяк или свободу. Марк получает или то и другое вместе, или… Впрочем, об этом лучше не думать.
32
Через несколько дней нам стало ясно, где мы, но не ясно, для чего. Мы находились в тюрьме Саранска, столицы Мордовии. На первом этаже здания располагались тюремные камеры министерства внутренних дел, на втором – камеры комитета государственной безопасности. Порядки на этих двух этажах различались, как различались методы работы этих двух ведомств. Стиль работы КГБ железно вписывается в русскую пословицу: "мягко стелет – жестко спать". Поэтому на втором этаже Саранской тюрьмы чисто, опрятно, тихо, взаимная вежливость и обращение на "вы". На первом этаже жизнь, как она есть, идет постоянный дарвиновский естественный отбор и выживают сильнейшие, что в условиях тюрьмы часто значит – наглейшие и подлейшие. Там стелят жестко и спать жестко. У нас троих была только одна точка соприкосновения с первым этажом, и мы, косвенным образом, оказались вовлеченными в эту борьбу за жизнь.
Дело в том, что уже через несколько дней после нашего приезда в Саранск мы съели все наши запасы и сели полностью на тюремное довольствие. Русское слово "довольствие" имеет один и тот же корень со словом "довольно", мы же в Саранске голодали в буквальном смысле слова, и голод был нестерпим еще и потому, что не было у нас психологически-физиологического перехода между относительной сытостью в тюрьме Ленинграда и абсолютной голодухой в тюрьме Саранска. Конечно, если бы второй этаж Саранской тюрьмы имел свой собственный пищеблок, этого бы не произошло, ибо противоречит принципу "стелить мягко". Но у саранских кагебешников почти не было политических противников, поэтому несколько камер второго этажа получали еду с первого этажа, со стола уголовников. Получая детсадовскую порцию супа, прозрачного, как слеза, мы только в воображении могли предположить, как растаял положенный нам приварок. Уже кладовщик, выдавая на пищеблок крупу и мясо, оставлял то, что причитается ему и его "придворным". Следующая стадия "утруски и утряски" происходила на кухне, где все это варили, слегка помешивая и усиленно пробуя, особенно мясо. Когда суп поступал в бачки раздатчиков, сквозь него уже можно было видеть дно бачка, или, как говорят зэки: "супчик жиденький, но питательный – будешь худенький, но внимательный".
26 Айзсарг – член латышской националистической организации.