Вот ты сам говоришь, что ваши ребята начали уже давать показания. Каждый думает о себе. Брось свое благородство и думай только о себе. Я научу тебя, Гилельчик, как жить, потому что только дураки учатся на своих ошибках – умные учатся на ошибках других. Слушай меня, старого еврея, и верь, что я хочу тебе только хорошего. Когда придешь в лагерь, сразу же постарайся попасть в совет коллектива – это вроде такого общественного органа в лагере. Плюнь на то, что будут о тебе говорить всякие дурачки, – у тебя должна быть своя голова на плечах. Возьми на себя какую-нибудь секцию, например, культурно-воспитальную, будешь выпускать газету о соцсоревновании, будешь писать там всякую тюльку, все равно ее никто не читает. Зато замполит будет без тебя как без рук, он организует тебе легкую работу в обслуге, у тебя всегда будут деньги на дополнительный ларек, будешь получать посылки и бандероли, иногда даже сверх положенного. Вокруг тебя будут крутиться подлипалы и смотреть тебе в рот. Из лагеря ты выйдешь здоровым и быстро забудешь весь этот кошмар. А если начнут выпускать в Израиль, там мы с тобой встретимся, сынок, – добавлял он полушепотом, – мой Борька первым уедет, он такой же националист, как ты.
– А что это такое – совет коллектива, и какие там еще есть секции? – спрашивал я и интуитивно чувствовал, что это что-то нехорошее и цена сохраненному здоровью может оказаться слишком высокой.
– Ну, не захочешь культурно-воспитательную секцию, возьмешь физкультурную. Там только будешь составлять графики всяких соревнований и записывать участников турниров в шашки да в шахматы.
Ну, это уже другой коленкор, – подумал я, но какой-то неприятный привкус от этого разговора остался.
7
Я бегаю и бегаю. Четыре шага к двери, четыре – к окну. Времени, чтобы остаться наедине с собой, так мало, и так много надо решить. Сейчас я играю не только своей судьбой, но и судьбой Евы и Лилешки. Если не я, кто о них подумает? Кто подумает обо мне?
Картина с самолетом им уже ясна. Даже Кожуашвили притащили из Тбилиси. И такое впечатление, что у них нет ни малейшего понятия о том, что после ответа из Израиля я и ребята из Кишинева и Ленинграда отошли от "Свадьбы". И как будто бы ничего не известно о моем последнем разговоре с Марком. Меня допрашивают как главного виновника того, что произошло в "Смольном" 15 июня, хотя я там не был и ничего об этом не знал. Только я сам могу все рассказать и объяснить. Может быть, кто-то взвалил на меня всю ношу, и мне долго придется тащить ее. И не только мне, но и Еве и Лилешке. Кто подумает о них, если не я? Но с другой стороны, как же с тактикой молчания… Если я заговорю о самолете, потом будет трудно выйти из игры. Наш Комитет, хотя и без вины виноватый, так переплелся с самолетом из-за меня… Если веревочка начнет виться, то рано или поздно найдется кончик. И он совьется в петлю.
Промучившись ночь, утром я попросил Кислых дать мне бумагу и отпустить в камеру, чтобы записать свои показания о самолете и только о самолете. Кислых сразу же понял, что весь комплекс его мероприятий сработал и намечается перелом. С плохо скрытой радостью он дал мне десяток листов чистой бумаги, приказал выдать ручку и отпустил в камеру. На прощание сказал:
– Вот увидите, Гиля Израилевич, начнете давать показания, и вам сразу станет легче.
Вернувшись в камеру, я сел на койку и попытался сосредоточиться. Судя по показаниям, которые мне вводили, ничего особенно нового я им не скажу. Главный вопрос для меня – как быть с людьми, с которыми я говорил по поводу побега? Если их имена известны чекистам, а я их скрою, мне начнут вводить показания, уличать и доведут постепенно до признания, но я в их и в своих глазах превращусь в бегущего от ответственности, жалкого, хитрого и трусливого типа, которого ловят и ставят на свое место. Невозможность предвидеть поведение остальных делает мою игру заранее проигранной, ибо вся колода карт у следователей в руках и только они могут постепенно восстановить всю мозаику. Кто, например, мог бы предположить, что они разыщут и привезут с Кавказа Кожуашвили и что он даст такие полные показания?…
Наиболее разумной показалась мне такая тактика. Я назову тех моих собеседников, о которых кроме меня знает еще кто-то. Но я представлю дело таким образом, как будто бы все они, кроме активно участвовавших в подготовке к "Свадьбе", категорически отвергли мое предложение.
Таким образом, считал я, не ввязываясь в длинную изнуряющую борьбу, результаты которой мне были очевидны, и не перекладывая на других бремя своей ответственности, я смогу поставить дело так, что людей, которых я назову, не смогут привлечь к ответственности даже за недоносительство, ибо недоносительство предполагает всегда какое-нибудь заранее известное и конкретизированное особо опасное преступление, а не намек на абстрактную идею. Конечно, все это было глубоко противно, но, решившись давать показания по поводу "Свадьбы", я должен был что-то сказать.
В истории с самолетом был еще один момент, который не давал мне покоя. Взяв с собой бумагу в камеру, я надеялся, что составляя текст сам, я смогу решить эту проблему без прямой лжи, используя великие возможности русского языка, воспетого Тургеневым.
Дело в том, что я не хотел впутывать Израиль в наше дело, не хотел давать КГБ повода поднять вопеж о связях с Израилем и о том, что мы якобы действовали под контролем и по инструкции израильской разведки. Тем более, что ничего этого действительно не было, и все наши попытки завязать связи с Израилем встречали ледяное ответное молчание. Однако ответ по поводу операции "Свадьба" мы все же получили, и, хотя он был категорическим "нет", все же это было какой-то связью, и КГБ мог при желании пропагандистски использовать этот факт. Поэтому в своих письменных показаниях, балансируя на грани полуправды-полулжи, я написал, что, желая быстро и безболезненно вывести всех потенциальных участников из операции "Свадьба", мы распространили между ними слух, что "якобы" запросили Израиль и через некоторое время сообщили им, что "якобы" получили ответ и этот ответ – категорическое "нет".
Внимательно прочитав на следующее утро мои собственноручные показания. Кислых сказал резко:
– Все ваши "якобы" могут вам дорого обойтись впоследствии. Кроме того, вы ничего не написали здесь о трех лекарствах.
О трех лекарствах… Три ответа на три вопроса, которые мы получили из Израиля 25 мая 70 г. Отношение к операции "Свадьба" – первое. Отношение к возможной открытой уличной демонстрации за свободу выезда – второе. Отношение к проведению контр-прессконференции для иностранных корреспондентов – третье. О тех лекарствах знали я и Владик. Я никому не говорил о них. Значит… Значит…
Но я еще был зеленый зэк, и то, что казалось мне вытекающим, ниоткуда не вытекало. Это было просто одним из методов и не больше. И на зэковском жаргоне есть ему название "взять на пушку".
Минимум один раз я купился во время следствия на эту самую пушку. В будущем, когда я уже начну давать показания, речь зайдет о саперной лопатке и кухонном молотке, которые мы с Львом Львовичем Коренблитом купили в магазине как возможное оружие психологического устрашения экипажа, заменяющее горячее оружие. Заявив, что я приобрел все в Гостином дворе, я прибавил к ним и домашний тостер, который подарил мне Лев Львович с той же целью. Однако Кислых сразу же прервал меня и сказал:
– Расскажите подробно, каким образом попал к вам в руки тостер?