Впрочем, до этого ли мне? Если товарищ Дантес хочет отдать свою жизнь за товарища Пушкина – имеет право. И уж подавно имеет право не выслушивать нудные нотации о том, что гибель его будет бесславна и бессмысленна.
– Генеральный курс сто восемьдесят и так до самого полюса. Скоро высоту наберем, иначе топлива не хватит. Как поняли, Данкан?
Но парень исчез из эфира так же внезапно, как и появился. Зато вернулся Меркулов. Правда, говорил он так, будто при каждом слове в него вбивают по гвоздю и ему приходится замолкать, чтобы перетерпеть очередную вспышку боли.
Собственно, так ведь и было: нейроблокада переставала действовать.
– Вот. А ты. Говорил. Валить. Наш парень. Российский.
– Американский, раз уж на то пошло. Как рука?
– На хер рука. Новую. Куплю.
– Нам еще часа два лететь. И на полюсе там невесть что. Может, вернешься, пока не поздно? Тебе в стационар надо, а не это вот.
– Отставить.
Что ж, визиволлен, как сказал бы Людгер Ходеманн.
– «Ксенофонт», «Ксенофонт», вызывает Александр Пушкин, гвардии лейтенант российского военфлота... Вызывает лейтенант Пушкин, позывной «Лепаж»... Эскадрилья И-02 19-го отдельного авиакрыла, преобразованного в начале марта во 2-е гвардейское... Борт приписки «Три Святителя»... Вызывает Пушкин... Уникальную сигнатуру позывного дать не могу, нахожусь на чужой машине...
Эту шарманку я прокрутил раз двадцать, ответом же мне служила многозначительная тишина.
Передачу вел в самом широком диапазоне, на предельной мощности. Мои цифровые свисты, треск и пришепетывания слушала небось целая флотилия конкордианских фрегатов. Чтобы расшифровать мою трепотню, им требовалось не меньше пяти часов, а вот запеленговать свистуна было делом двухсекундным.
Я сменил пластинку.
– Твою мать... Так твою мать и этак за ногу, «Ксенофонт»... Вызывает Пушкин... Это не шутка, такая у меня фамилия... Сигнальных фоторакет не имею... Нет у меня ваших драных сигнальных фоторакет, понимаете?..
Какая разница, что говорить, если эти ребята все равно не слышат?
– «Ксенофонт»! Отзовитесь, сперматозоиды, у нас с напарником топливо на исходе... «Ксенофонт», падаем через пятнадцать минут... Через пятнадцать минут амба, понятно вам, козлы драные?..
А если слушают все-таки, но не могут ответить?
– Вот что, «Ксенофонт», я скоро из эфира уберусь и надоедать вам перестану. Так вы уж потерпите еще немного, примите устное донесение. Один ваш курьер, старлей Кабрин, дотянул до Глетчерного...
Дальше я рассказал все обстоятельства своего ультракороткого знакомства с Кабриным. Поведал о том, как мы с Меркуловым честно пытались доставить послание Иноземцева адресату. И как нас, двух идиотов, одного раненого, а другого контуженного, чувство долга привело на ледяной край мира, где не оказалось ничего и никого, даже врагов.
Закончил я свою речь, адресованную звездам и туманностям, следующим образом:
– В общем, я не думаю, что главком Пантелеев пришлет сюда флуггеры с полномочными курьерами. Потому как обстановка аховая. За космодром «А» расписываться не буду, я его сегодня не видел. На летном поле «Б» полтора часа назад уже шло встречное танковое сражение. К Глетчерному со стороны озера двигались крупные силы противника. Поэтому вы должны действовать немедленно и притом на полную катушку. Мои сведения может подтвердить капитан-лейтенант Меркулов, который пилотирует соседний «Дюрандаль».
Меркулову было в тот момент не до меня. Его прессовала невыносимая боль в сожженной руке, но он все-таки нашел в себе силы прошипеть сквозь сжатые зубы:
– Меркулов – я. Правильно. Пушкин. Говорит. Бейте. Гадов.
– Ну все, «Ксенофонт», я закончил. Слышали вы меня, не слышали – прощайте.
Ад начинается по ту сторону надежды – вот что я понял, когда мигающий зеленый глазок открытой сессии погас.
Мы с Меркуловым находились в ближнем космосе почти точно над Южным полюсом. Топливо заканчивалось. Достичь первой космической скорости и перейти в полноценный орбитальный режим мы уже не могли.
Долой ложную скромность – мы с Меркуловым совершили подвиг. Невероятный и удивительный. А чтобы мы смогли спокойно долететь до полюса, другой невероятный и удивительный подвиг совершил Дантес.
И все это совершенно без толку. С тем же успехом мы могли втроем дуться в картишки.
А ведь я полдуши отдал за то, чтобы сюда долететь! Седину нажил!
Летели, показалось, целую жизнь. В полном радиомолчании.
Изредка я нервно позевывал, потягивался, ерзал. Никогда раньше мне не доводилось летать, на флуггере без скафандра. От этого мысли в голову лезли исключительно уместные.
О катапультировании без скафандра на высоте свыше восьми километров не может быть и речи – в условиях исчезающе малого давления кровь закипит прямо в сосудах. А если я спущусь на средние высоты и катапультируюсь там, то поверхности, пожалуй, достигну. Где и замерзну насмерть, ведь спасателей никто не пришлет.
Эти соображения отравили мне весь полет до полюса. А когда я не смог докричаться до «Ксенофонта», стало мне совсем худо.
«Что делать?!. Что?!. Пойти на вынужденную?.. Попытаться сесть?.. В эту мешанину трещин, расселин, торосов?.. Ну даже сядем мы с Меркуловым... В кабине „Дюрандаля“ можно протянуть еще сутки... Да и то не факт. Она-то герметичная, но чем мы будем греться, когда заглушим двигатели?!»
– Саша. Клоны. – Меркулов продолжал свои вынужденные упражнения в краткости и был не очень-то внятен, но одного взгляда на радар мне хватило, чтобы понять: никаких посадок не будет.
Будет последний бой. К нам приближались клонские истребители – не менее полной эскадрильи. И это даже здорово.
– Принимаем бой, Богдан?
– Какие вопросы.
– Товарищи, приказываю: от боя уклониться. Вас прикроют. Даю телекодом координаты точки встречи.
– Ты. Что? Крыша. Едет?
– Это не я, Богдан! Не я! Ты понял?! Понял?! Это «Ксенофонт»! Дает посадку!
– Понял. Не ори.
Многим розам радости было суждено распуститься в моем сердце в ту минуту, как говорят в Конкордии.
Из ничего... из пустейшего, радарами насквозь прохваченного пространства, совсем близко от нас, возникли полтора десятка отметок, хором ответившие запросчику: «Свои!»