На это Самохвальский, помню, сказал, что тут и эсхатология грамотная наклевывается: когда шашлык будет готов, Небесный Грузин затушит солнце за ненадобностью. (В тот раз я испытал острый приступ комплекса интеллектуальной неполноценности и тайком полез в словарь: что за «эсхатология» такая?)
Грузин по всем признакам был на месте и исправно работал. Поскольку Город Полковников расположен на экваторе, солнце поднялось уже высоко, светило основательно, но, как там заведено на любых широтах, не очень-то грело.
Итак, стояло солнечное, экваториальное, морозное, гремящее, страшное утро 16 марта 2622 года.
Отделавшись при взрыве на КПП легким шоком и не испытывая никаких эмоций, кроме раздражения по поводу ушибленного колена, я выбрался под открытое небо.
Точнее, нет. Сперва я шел между ледовыми откосами, над которыми были растянуты грандиозные полотнища надувного камуфляжа.
Для воздушных наблюдателей камуфляж первоначально создавал эффект бугристого ледового поля, но пара прямых ракетных попаданий и мириады осколков изрядно попортили эти фальшивые красоты природы.
В откосах были вырублены пещеры. В пещерах прятались флуггеры: полтора десятка разнотипных машин, которые то ли уже успели поднять из подземных ангаров, то ли, наоборот, не успели загнать туда за ночь.
Когда я увидел целехонькие истребители, мысли мои стали прямыми, как флагшток. Дано: еще две-три бомбы и с цитаделью будет покончено. Требуется: взлететь, отыскать «Фраваши» и сбивать мерзавцев до тех пор, пока они не завопят: «Мамочка, роди меня обратно!» В итоге: победа и Звезда Героя. Скорее всего – посмертно.
Ведь как этого не понимает Тылтынь?.. Как не понимает Пантелеев?.. Как они все не понимают?!. Глупо, самоубийственно и преступно в такой обстановке держать флуггеры на привязи. Каждый исправный борт должен подняться в воздух. Каждый пилот обязан сейчас вступить в схватку с врагом, невзирая на численное превосходство последнего. Пока мы будем ждать условленных сигналов и указаний из штаба Первой Группы Флотов, нас всех перещелкают прямо здесь, на земле!
Я направился к ближайшему «Дюрандалю». Отсутствие буксировщика (а без него как выруливать из пещеры?) меня в тот момент нисколько не смущало.
Откуда ни возьмись появился автоматчик в шинели наземных частей флота.
– Стой, стрелять буду, – буднично сказал он, опуская уставное, но явно лишнее «Стой, кто идет?».
Кто бы ни шел, указания у часового имелись четкие: не подпускать к флуггерам никого, будь то хоть Председатель Растов.
Я свой.
Часовой молчал.
Автомат был направлен на меня. Примкнутый штык целил мне в грудь.
Штыки – самые красноречивые ораторы в мире.
– Мне надо лететь.
Молчание. Как с теми егерями, которые не хотели выпускать меня из лагеря на Глаголе, когда я спешил на встречу со Злочевым. Только те были враги, а этот – свой.
– Нас всех сделают. Надо поднимать флуггеры в воздух. Это ты понимаешь?
Товарищ лейтенант, я кадровый. Так что проваливайте.
И верно, «кадр». Только «кадр» может использовать факт своей кадровости в качестве аргумента.
А аргумент-то веский, говорит сразу о многом. Например, о том, что человек устав знает неформально, вызубрил все параграфы. И не просто вызубрил – пропитался ими. И в данной ситуации он говорит «Стой, стрелять буду» не потому, что так учили, а потому, что так надо, потому, что им владеет несгибаемое намерение убить незнакомого лейтенанта в грязной парадной форме.
Один мой шаг – и часовой выстрелит. А если автомат даст осечку, он нанесет удар штыком – и порядок, ижорская сталь осечек не дает.
Ловить тут было нечего.
Я пошел дальше, воровато озираясь по сторонам. Стремление взлететь любой ценой приобрело для меня характер идефикс.
А вдруг попадется истребитель без часового?
Увы, нет. Все машины охранялись, причем на ударные флуггеры приходилось по два, а то и по три часовых. Что при этом радовало: с большинством машин работали техники.
Это меня немного протрезвило. Значит, массовый вылет все-таки считается делом решенным, мы не преданы командованием, не брошены на произвол судьбы. Вопрос лишь – почему нас, пилотов палубной авиации, никто не собирает кучкой, не говорит «Товарищи, скафандры получите там-то»? Или... или в наших услугах укрепрайон «Глетчерный» не нуждается? Неужели здесь такая прорва пилотов, что на наши флуггеры назначены экипажи-дублеры? Слабо в это верится...
Часто можно услышать такое мнение, что война, дескать, сближает. Еще вчера чужие люди сегодня становятся товарищами, а завтра – друзьями.
Это правда, но не вся. Друзьями становятся члены экипажа одного танка, одного торпедоносца, пилоты истребительного звена и уже далеко не всегда – эскадрильи. Но если бы в настоящих друзьях у пилота ходил весь его истребительный полк, каждый фронтовой день становился бы беспросветно черным. Терять в каждом бою по два, три, пять друзей? Какая душа это вынесет?
Поэтому на войне есть «мое» звено – и все остальные. «Мой» взвод – и все прочие. Война учит замыкаться. Думать в первую очередь о себе и о том, что происходит непосредственно рядом с тобой. И это не трусость, не шкурный эгоизм, напротив – таков один из психологических механизмов храбрости.
Поле боя – ад, пространство сражения – ад очень больших размеров. Люди горят в танках, коченеют в обреченных звездолетах, исчезают без следа в пламени аэрозольных взрывов. Если ты не научился в этом сплошном пространстве мучений и смерти радоваться крошечному анклаву жизни, который перемещается вместе с твоим телом, верить в несокрушимость невидимого бронекупола Судьбы над своей головой, значит, ты – без пяти минут труп, без одной минуты клиент дурдома.
Я научился этому очень быстро. В первом же своем боевом вылете, еще кадетом, на Наотаре. Поэтому здесь, в Городе Полковников, меня было уже ничем не пронять. Когда меня в спину толкнула тугая ударная волна и могучий рокот возвестил о том, что свод одной из пещер обрушился, похоронив флуггер, а вместе с ним и техников, и часовых, я даже не оглянулся.