Птенцов этого фелицианского как-бы-удода Эстерсон держал за главный лесной деликатес. Нанижешь на прут пять-шесть выпотрошенных тушек, поджаришь над костром – и готов отменный, нежный шашлык!
Эстерсон знал: если ночью дует сильный северный ветер (а таких ночей было немало), с утра можно смело отправляться за свежей, розовенькой, беспомощно трепыхающейся в траве добычей. Но главное – никого не надо убивать. Почти не надо.
Но Полина от птенцового шашлыка отказывалась наотрез.
– Когда мне будет совсем невмоготу, я пойду на биостанцию и сдамся клонам. Пусть отправляют меня в свой проклятый концлагерь. А покуда у меня есть силы, я эту гадость есть не буду!
– Ну Полина…
– Никаких «ну»! Как говаривал мой муж Андрей, «у каждой шлюхи есть свои принципы»!
Эстерсон пристыженно опускал голову. В такие минуты он чувствовал себя чем-то средним между людоедом и пожирателем падали. Он стеснялся своей невесть откуда взявшейся неприхотливости.
И все же исключать птенцов из меню Эстерсон не собирался – ему очень не хотелось в лагерь для интернированных лиц. Все, что он мог сделать, – это регулярно отдавать свою порцию галет Полине.
Впрочем, нет. Было и еще кое-что. Однажды Эстерсон совершил настоящий подвиг – предпринял вылазку за картошкой.
Безлунной ночью, когда Полина сладко спала, зарывшись головой в подушку, он самостоятельно забрался в скаф и доплыл до биостанции. Там, по-кошачьи таясь, он выбрался из воды и проник в огород, который во дни мира пестовала тогда еще одинокая Полина.
На биостанции – как выяснили Эстерсон с Полиной посредством наблюдений в бинокль – теперь размещался дозор из нескольких солдат. Чем конкретно дозор занимался, сказать было трудно. Но в том, что солдаты там присутствуют, – сомневаться не приходилось.
Конструктор забрался на огород через дыру в заборе и выкопал при помощи ножа четыре сухих картофельных куста. Собрал клубни-недомерки в пластиковый мешок, отер холодный пот с расчерченного морщинами лба. Однако стоило Эстерсону приняться за пятый куст, как наконец-то сработал датчик движения – отнюдь не первый из тех, в чей сенсорный радиус инженер попал с начала своей авантюры. Сигнализация была дряхлой и своим паспортным данным давно уже не отвечала.
Сразу же раскричалась сирена.
В домике, где когда-то жила Полина, а теперь квартировали сыны Великой Конкордии, зажегся свет. Эстерсону ничего не оставалось, как улепетывать во все лопатки к океану…
Конечно, клоны не ожидали вторжения. И сигнализацию поставили просто потому, что «так положено».
А вот будь они малость порасторопнее – Эстерсону не поздоровилось бы.
Да и от Полины – конечно, уже после растроганных слез – он получил темпераментную взбучку. Пришлось пообещать, что картофельные вылазки больше не повторятся…
Непонятно, чем кончилась бы эта робинзонада для худышки Полины, если бы через три недели после вынужденной посадки пилота Николая к землянке робинзонов не приблудилась… коза!
Да-да, настоящая коза. Длинношерстая, голодная и шустрая.
Ее призывное блеяние Эстерсон и Полина услышали однажды утром в ближних кустах. Вскоре в ветвях засквозило нечто белое, еще минута – и показалась бородатая морда животного. Вредные глаза смотрели на людей с любопытством.
– Роло, прошу тебя, прогони эту гадину! – капризно сказала Полина.
– Нет опасности! – авторитетно заметил Эстерсон.
– Все равно я коз ненавижу! Когда я была маленькая, одна такая козюля в зоопарке чуть не откусила мне полпальца!
– Но ты уже не маленькая!
Откуда взялась коза, оставалось только догадываться. На Фелиции дикие козы не водились. Тем более для дикарки коза выглядела слишком ухоженной – ее белая шерсть была не грязнее волос Полины и Эстерсона.
– Я думаю, она появляться из Вайсберг, – предположил Эстерсон.
– Невероятно. Во-первых, это чертовски далеко. А во-вторых, в консульстве сроду не держали никого, кроме такс и кошек! Когда я представляю себе консула Вильгельма Штраубе – в прошлом пресс-секретаря Венской оперы, уволенного по подозрению в педофилии, – который вычесывает гребешком козу, мне становится ужасно смешно!
– Тогда ее привезти клоны!
– Вот это ближе к истине. Хотели из нее сделать ритуально чистую отбивную, но она, почуяв, какая судьба ее ждет, перегрызла веревку и сбежала!
– Если бы я работал в ведомстве пропаганды, я дал бы передовице название «Общества клонов не выносят даже козы…» – Последнюю фразу Эстерсон произнес на немецком, не в силах больше бороться с неподатливыми русскими окончаниями.
Полина заливисто расхохоталась. Эстерсон тоже загоготал – хрипло и взрывчато, как всегда. Коза же наблюдала за дискуссией из кустов. Судя по всему, она была привычна к звукам человеческой речи.
– Не нужно ее прогонять. Нужно оставить.
– Это еще зачем?
– Еда!
– Еда?! Но я не позволю тебе укокошить бедное животное!
– Зачем кокошить? Ее нужно… м-м… – Эстерсон нахмурился, подбирая нужное слово, но ни в русском, ни в немецком отделах его памяти нужного не сыскалось. Однако инженер все же нашелся и изобразил жестом попеременное потягивание воображаемых сосков.
– Доить? – наконец-то догадалась Полина. – Melken?
– Да!
– А ты уверен, что это самка?
– А кто еще?
– Молодой козлик, самец.
– Нет. Пока нет, – покраснел Эстерсон.
Однако им повезло. Коза действительно оказалась самкой с внушительным розовым выменем, которое давало литр-полтора отменного сладкого молока каждый день.
Козу было решено назвать Беатриче. Имя предложил Эстерсон – любитель итальянской классики.
– Тогда уже Бе-е-еатриче, – заметила Полина. – Только доить ее сам будешь. Потому что я боюсь!
Беатриче принесла не только калории, но и новые развлечения. Они часами наблюдали за животным, во что бы то ни стало стремящимся занять наивысшую точку пространства. В своем стремлении ввысь Беатриче забиралась даже на низкие развилки некоторых деревьев. При этом смотрелась она настолько комично, что не улыбнуться было невозможно!
– Смотрите, дети, это белочка! – голосом воспитательницы комментировала Полина, указывая на Беатриче, которая поедала перезревшую пурику, уверенно стоя на ветке в трех метрах от земли.
Да, коза оказалась весьма прожорливой. В первые же дни она схарчила траву вокруг полянки, где трапезничали Эстерсон и Полина. Затем уничтожила все молодые побеги на деревьях и кустах. И принялась за только что выстиранную в роднике футболку Полины…
– Твоя коза мне уже вот где стоит! – в сердцах воскликнула Полина, выразительно перерубив ребром ладони свою длинную сильную шею под самым подбородком.
– Молоко – хорошо, значит, и коза – хорошо, – возразил рассудительный Эстерсон. – Нормальная коза должна пастись! – Конструктор нескромно просиял.
Слово «пастись» он выучил только утром и невероятно этим гордился. Нужно сказать, появление Беатриче внесло новую струю в их занятия русским. Например, Эстерсон без запинки шпарил наизусть детские стишки вроде «Идет коза рогатая» и «Жил-был у бабушки серенький козлик».
– Пусть пасется где-нибудь в другом месте! Скоро она сожрет столько травы и листьев, что нашей маскировке – капут! Наше место начнет подозрительно выглядеть с воздуха!
– И что мне теперь делать? – спросил Эстерсон, напирая на «теперь».
– Как это – что? Уводить ее подальше и пасти! Ты разве не знаешь, что животных нужно пасти?!
– А почему ее должен пасти я, а не ты? Или хотя бы по очереди?
– Ты разве забыл, что я ее боюсь?
– Возможно, я тоже ее боюсь!
– Не боишься! Не надо врать! Вы с ней вчера разве что не целовались! Я все видела!
– Все равно не понимаю – почему я?
– Лучше я сделаю что-нибудь другое. Тоже полезное!
– Например, что?
– Например, почитаю! – С этими словами Полина встала с пенька и, тряхнув своими красивыми волосами, поступью особы королевской крови отправилась в землянку.