Когда я увидел целехонькие истребители, мысли мои стали прямыми, как флагшток. Дано: еще две-три бомбы и с цитаделью будет покончено. Требуется: взлететь, отыскать «Фраваши» и сбивать мерзавцев до тех пор, пока они не завопят: «Мамочка, роди меня обратно!» В итоге: победа и Звезда Героя. Скорее всего – посмертно.
Ведь как этого не понимает Тылтынь?.. Как не понимает Пантелеев?.. Как они все не понимают?!. Глупо, самоубийственно и преступно в такой обстановке держать флуггеры на привязи. Каждый исправный борт должен подняться в воздух. Каждый пилот обязан сейчас вступить в схватку с врагом, невзирая на численное превосходство последнего. Пока мы будем ждать условленных сигналов и указаний из штаба Первой Группы Флотов, нас всех перещелкают прямо здесь, на земле!
Я направился к ближайшему «Дюрандалю». Отсутствие буксировщика (а без него как выруливать из пещеры?) меня в тот момент нисколько не смущало.
Откуда ни возьмись появился автоматчик в шинели наземных частей флота.
– Стой, стрелять буду, – буднично сказал он, опуская уставное, но явно лишнее «Стой, кто идет?».
Кто бы ни шел, указания у часового имелись четкие: не подпускать к флуггерам никого, будь то хоть Председатель Растов.
– Я свой.
Часовой молчал.
Автомат был направлен на меня. Примкнутый штык целил мне в грудь.
Штыки – самые красноречивые ораторы в мире.
– Мне надо лететь.
Молчание. Как с теми егерями, которые не хотели выпускать меня из лагеря на Глаголе, когда я спешил на встречу со Злочевым. Только те были враги, а этот – свой.
– Нас всех сделают. Надо поднимать флуггеры в воздух. Это ты понимаешь?
– Товарищ лейтенант, я кадровый. Так что проваливайте.
И верно, «кадр». Только «кадр» может использовать факт своей кадровости в качестве аргумента.
А аргумент-то веский, говорит сразу о многом. Например, о том, что человек устав знает неформально, вызубрил все параграфы. И не просто вызубрил – пропитался ими. И в данной ситуации он говорит «Стой, стрелять буду» не потому, что так учили, а потому, что такнадо, потому, что им владеет несгибаемое намерение убить незнакомого лейтенанта в грязной парадной форме.
Один мой шаг – и часовой выстрелит. А если автомат даст осечку, он нанесет удар штыком – и порядок, ижорская сталь осечек не дает.
Ловить тут было нечего.
Я пошел дальше, воровато озираясь по сторонам. Стремление взлететь любой ценой приобрело для меня характер идефикс.
А вдруг попадется истребитель без часового?
Увы, нет. Все машины охранялись, причем на ударные флуггеры приходилось по два, а то и по три часовых. Что при этом радовало: с большинством машин работали техники.
Это меня немного протрезвило. Значит, массовый вылет все-таки считается делом решенным, мы не преданы командованием, не брошены на произвол судьбы. Вопрос лишь – почему нас, пилотов палубной авиации, никто не собирает кучкой, не говорит «Товарищи, скафандры получите там-то»? Или… или в наших услугах укрепрайон «Глетчерный» не нуждается? Неужели здесь такая прорва пилотов, что на наши флуггеры назначены экипажи-дублеры? Слабо в это верится…
Часто можно услышать такое мнение, что война, дескать, сближает. Еще вчера чужие люди сегодня становятся товарищами, а завтра – друзьями.
Это правда, но не вся. Друзьями становятся члены экипажа одного танка, одного торпедоносца, пилоты истребительного звена и уже далеко не всегда – эскадрильи. Но если бы в настоящих друзьях у пилота ходил весь его истребительный полк, каждый фронтовой день становился бы беспросветно черным. Терять в каждом бою по два, три, пять друзей? Какая душа это вынесет?
Поэтому на войне есть «мое» звено – и все остальные. «Мой» взвод – и все прочие. Война учит замыкаться. Думать в первую очередь о себе и о том, что происходит непосредственно рядом с тобой. И это не трусость, не шкурный эгоизм, напротив – таков один из психологических механизмов храбрости.
Поле боя – ад, пространство сражения – ад очень больших размеров. Люди горят в танках, коченеют в обреченных звездолетах, исчезают без следа в пламени аэрозольных взрывов. Если ты не научился в этом сплошном пространстве мучений и смерти радоваться крошечному анклаву жизни, который перемещается вместе с твоим телом, верить в несокрушимость невидимого бронекупола Судьбы над своей головой, значит, ты – без пяти минут труп, без одной минуты клиент дурдома.
Я научился этому очень быстро. В первом же своем боевом вылете, еще кадетом, на Наотаре. Поэтому здесь, в Городе Полковников, меня было уже ничем не пронять. Когда меня в спину толкнула тугая ударная волна и могучий рокот возвестил о том, что свод одной из пещер обрушился, похоронив флуггер, а вместе с ним и техников, и часовых, я даже не оглянулся.
Я упрямо шел вперед – к летному полю, над которым вздымались фонтаны взрывов. Нашим космодромом занимался лично Его Шахское Величество линкор «Шапур», проплывающий над нами на недостижимой заатмосферной высоте.
Я дошел. Я вживе увидел то, что впоследствии стало классикой военной кинодокументалистики.
По правую руку, примерно в километре, горел развороченный взрывами «Рюдзё». Горел он неохотно, сказывалась нехватка кислорода, но коптил и чадил – на полнеба.
Вокруг авианосца теснились уродливые бетонные волдыри – следы камуфлетов 747-мм снарядов. Вероятно, комендоры линкора «Шапур» неточно оценили плотность атмосферы и неправильно выставили взрыватели, из-за чего снаряды главного калибра не успевали брызнуть над целью пресловутым «конусом смерти», легко прошивали бетон и уходили в грунт на десятки метров.
Слева, совсем недалеко, лежал на брюхе наш десантно-штурмовой «Кирасир» с подломленным правым крылом. Перед флуггером – аккуратный ряд грязно-белых, с розовыми разводами продолговатых предметов, в которых рассудок не сразу согласился признать людей. Над трупами, как стервятники, склонились несколько наших солдат. Неужели мародеры?!
И что вообще стряслось?! Авария? Но флуггер не разбит вдребезги, странно – почему же погибли все без исключения десантники?
Поскольку при солдатах не было ни одного офицера, я решил, что просто обязан подойти.
– Что происходит?
– Сержант Семеренко. Здравия желаю, товарищ лейтенант! Разрешите доложить?
– Да.
– Они, гады, во все наше оделись и на нашем же трофейном флуггере прилетели…
У меня гора с плеч свалилась.
– Так это клоны?!
– Да. «Скорпионы», мать их ети. Сели, как у себя дома, повылазили, даже по-русски умели… Но вот Матвеев, который тут ну вроде в боевом охранении стоял, – сержант кивнул на самого низкорослого, но и самого плечистого солдата с круглым лицом, монголоидные черты которого не могла скрыть даже кислородная маска, – маху не дал. Заметил, что у них «Нарвалы», а форма вроде мобильная, не осназ. Откуда это вы, говорит, такие хрены, с горки свалились? Их старшой отвечает, что это не его матвеевского ума дело, чтобы тот срочно все бросал и вел их к самому главному начальству. Потому как они с важнейшим поручением и все такое. Тут мимо такой заводной капитан-лейтенант пробегал – пилот, как вы. Он когда увидел, что флуггер садится, сразу наш взвод подозвал и приказал всех, кто будет выходить, потихоньку взять на мушку. Не верю, говорит, что десантный тарантас мог сюда доковылять без истребителей. А еще сбегал он к ближайшему инженерному танку и говорит: если эта зараза попробует взлетать, давите без зазрения совести! Боевой мужик, в общем, все устроил как надо. И вот смотрим мы за этими субчиками, с которыми Матвеев ругается. И видим, что один из них, который за спиной старшого, нож из рукава подтягивает. Тут уже, как говорится, суду все ясно. Капитан-лейтенант шепчет нам: «Приготовиться, но стрелять только в ответ» – рвет из кобуры «Тульский Шандыбина» и ка-ак гаркнет вдруг на клонском! Он потом объяснил, что крикнул: «Это ловушка!» Тут диверсанты все обернулись, задергались, повыхватывали из рукавов масенькие такие пистолетики, не знаю, как называются, а Матвеев, не дурак, на землю и кубарем! Ну, они открыли огонь, «Кирасир» дал зажигание, наш инженерный танк попер его давить, а мы почти всех на месте и положили. Еще двух, считай, в упор Матвеев завалил, а за одним пришлось побегать, но тоже не ушел.