И все таки, что говорит взглядом мне Ольга? И точно, что-то дурацкое: в разведке не страховать! И какое-то почти ручное шипение...
Ах, ты, курицына душа! Я тебе дам в разведке не шланговать!..
Ну, Чаровная, ну, змея... Хотя, а разве все это настоящее – не просто разведка?.. И не только по разведению ног. Разведка, например, будущего, где, наверняка, есть свои каверны Флеминга, и Ольга просто пытается узнать ради нас с ней все эти каверны заранее, чтобы в чем-то оградить, застраховать, чтобы не придавил нас с нею какой-нибудь “наверняк”.
Кому он все-таки угрожает? Самой Ольге? Не похоже... Этой хоть между очи мочись, скажет роса божья. Неужто угрожают именно мне? Хотя бы тем, что позволили себе поиметь почти прямо у меня на глазах безвольное женское тело, к провокационному созерцанию чего пытаются теперь подключить и меня, тогда как я по-фи-гист! Мне пофиг, Чаровная, пофиг все твои взрослые отношения!.. Ибо учил я ребенка, а не выжатую обстоятельствами кабачную стерву...
Так выходит, что это я слаб, повержен, поражен, опущен и раздавлен...
Интересно, что это, если только не живая игра проклюнувшегося воображения, на которую способен воспаленный мозг алкоголика? Впрочем, эта какая-то тихая, позиционная игра в хрупкого пораженца и мазохиста, тогда как еще мой мир отслеживает дневник, а в дневнике есть “расжужжения” Татики:
“Настоящее – это то, что мы уже сейчас называем, и что происходит с нами в настоящее время. а будущее – это то, что мы только пробуем называть будущим, то что за чертой...”
Дальше философических изысканий ребенку не хватило. Окончание объяснения решило сотворить за него время...
Вот-вот... Не за той ли чертой, за которой возникает мое стойкое неумение жить и такое же стойкое умение корчить из себя отпетого идиота реальности, разорвавшей нас на клочья и разметавшей во всевозможные каверны Флеминга – и меня, и Ольгу, и Татику...
Но при чем здесь и для чего эта навязчиво-смелая пьяно-обкуренная шатенка с длинными ногами Золушки и острым бритвенным языком престарелой золовки.
Кто как не она, очертя голову, с явным вызовом уводит в подсобку дежурного охранника Коленьку с прикабуренным “демократизатором” и с неандертальской памятью о буднях БеломорЛага образца 1932-го голодоморного. Странно, но в БеломорЛаге в том году выжило зэков больше чем крестьян в бедствующих от голода областях Украины.
Собственно, выжил и мой дед Наум, ныне почивший, а прежде спавший рядом с Коленькой на соседних нарах. Возможно, и Ольга пытается выжить с теми, чья вздорная распутная физиология накрепко пришабашена к крепчайшей генетике выживания. Вот и “вышивает” в очередной раз, чтобы потом бродить по бару и разносить в пространстве едкий запах мужской спермы, растворенной в ней безо всяких экстремальных последствий. Некий безэкстремальный нон-стоп!..
Но во Флеминге, куда угораздило Коленьку после очередной лагерной вспышки брюшного тифа, у них там, 1937-й год еще не наступал, а значит лагерные уголовники еще не получили всех преимуществ и сверхдозволенностей над пораженными политическими.
Странно, однако, и то, что у них там трижды проклятый нами расстрельный тридцать седьмой так и никогда не наступит!
Так что, как и другие, и этот Коленька, этот мужик Вырви-гой, ай, чтобы было и вам все понять, этот ужри-морду Вырви-жлоб, как видно, выкрутился от выкрутас дальнейшей истории еще в своем тридцать втором, когда, обледенев в тифозном бараке, его хватил особый барачный паралич, из которого выводили табельной затылочной пулей. Разбитной лагерник не стал своей дожидаться. Даже в лагере жертвой он считать себя не привык.
Последующих лагерников к жертвенности приучали заранее, приручая жертвы еще на свободе.
В лагере его случайно забыли на добрые восемнадцать суток, и даже вывезли на свободу, в заброшенный шахтный отвал, как уже расстрелянного, отчего один из охранников копнув его тело ногой, вдруг был одернут нерасстреляным лжепокойником за ногу и увлечен вместе со всеми в тухлую забойную бездну...
Самого же Николушку вывернуло во времени Флеминга, где он уже не мог припомнить сколько таких же “освобожденных” вывезли трупами вместе с ним из санитарного барака. Однако во Флеминге его вскоре пересекло с Оленькой, которую занесло туда же из-за крайнего душевного постчернобыльского обледенения, переносить которое в реальном мире она уже не смогла. Ведь выжить десять суток не снимая с себя резинового плаща и противогаза в специальном лагере-зоне смогла бы не каждая девочка.
Ольга подобного планового реабилитационного издевательства над детством не перенесла и вышла во Флеминга едва не старухой. Может быть, там именно во мне когда-то она и искала опору. Искали, но не нашла. И тогда сама дала мне о себя опереться... Пока я не встал на ноги и ретировался восвояси: писать книги, бражничать и барражировать санитарную зону от постели парализованной матери до стойки “Блудного сына”. Наверное, все было именно так…
Что это за провокация с ее стороны?! Да кто она такая?! Пичуга... Хоть, впрочем, и игровая не-пешка. За ней кто-то стоит! Интересно же, кто?
Не тот ли, кто подозревает меня в неискренности, хорошо понимая, что я не простой пораженец от жизни, а временно пораженный. Вот и втравил он ее в эту игру. Ведь людям обычно интересно делать ставки на побежденных, которые по всему уже более не протянут...
И тут возникает чисто “жлободневный” вопрос: чья ниточка оборвется ранее, и уже не более и не больше того... Ведь и Ольга зашла в подсобку как бы за пивом, я в это время от третьей, четвертую сигарету запросто прикурил.
Три окурка уже перестали конвульсировать сизыми дымовыми отливами. В них утонул постполуденный полумрак отдаленного от улицы зала, куда только изредка ошметками звуков переключается на охрипшую запыленную колонку музычка, все чаще остающаяся греметь в той распроклятой подсобке, из которой охранник живо вынес отмеренное неторопливой Оленькой пиво, заодно примяв саму Ольгу на баке, и теперь оба в мускусе отношений, отвратительно обустроенные и пряные, они снова уверенно подступают ко мне.
На сей раз мне, как видно, не отбрыкаться... Ладно, пусть не думают, что они оба так дурно и много занимают мое вспотевшее воображение... Тоже мне время Флеминга…