Если только оно где-то и существует, то в этом, я явный от него рогоносец! Хотя передо мной в дневнике, обыкновенном домашнем литературном дневнике первые, не совсем складные стихи моей земной одиннадцатилетней дочери – Татики. Чин-чинарем, плотно озаглавленные названьицем: МЕДВЕЖОНОК...
А, зохен вей... Это я в кепочке, молящийся древнему еврейскому Б-гу, как бы кажусь ей самой настоящей дремуче-лесной несуразностью... Вот все было бы можно так вот запросто объяснять.
..
Утро встает, и все оживает,птицы щебечут и день начинают,звери проснулись, бегут муравьи,ветка под белкой скрипит у земли.Мишки бегут на полянку играть,зайки за ними – вокруг поскакать.Только один медвежоночек спит:лапу сосет и тихонько храпит...
А не сплю ли я?
Что они тут все, поведены, что ли? Пиво? Да плевать я хотел на пиво! Будущее – это то, с чего мы себя начинаем!
Я уверяю вас, потому, что доверяю будущему и не хочу от него прятаться даже с этой ядреной телкой в какой-то каверне времени.
Вот уже и Татика обо мне пишет стихи. Я присутствую здесь!.. Я хотя бы здесь сплю, раз меня превратило время в некий симбиоз с парализованной матерью, от которой мне уже более не отколупаться, ибо я нищ, а она ходит и еще очень долго будет ходить под себя и не умирать, как и все чернобыльские смертники, все эти обреченные, количество которых катастрофически нарастает как снежный ком, погребая под собой умирающий, нет – вымирающий во имя сокрытия страшной правды псевдостоличный Киев, услужливый перед чиновными палачами всех ведомств независимой горе-страны, обреченный на постядерное бесстыдство не платить гробовых смертникам, превращать живых в беспомощные симбиозы с отверженными умирающими под нелепость боя новых идеологических барабанов уничтожаемой повседневности…
В подобное сегодня еще не верят только преданные своим смешным родителям одиннадцатилетние дети, шестнадцатилетняя дочь уже бежала со своей матерью в израильский муссонный Ашкелон еще в прошлом високосном году...
А у Татики все еще вера в крещение и нагрудный алюминиевый крестик. Кепочка перед Б-гом отца ей по-детски смешна. Да и старшенькая Леночка в Ашкелоне, которой уже сегодня шестнадцать и которой открылся ее великий Гошем, уже не помнит, что такая кепочка в расстрелянной местечковой стране прежде называлась ермолкой.
Смешно и трудно “маленькому” Киеву умирать. Он просто не верит в смерть, не переносит смерть, он смеёт смерть в немощи собственной бабушки, к которой меня приковали обстоятельства размазанной во времени смерти, и потому Детство просто не умеет ненавидеть эту размазанную в постчернобыльском времени страшную и неотвратимую суку, это гиблое убежище – смерть...
А независимые старушки – нищие и мудрые уже заклинают внучек и внуков не становиться ни под чьи знамена, хотя хоть кто-нибудь, хоть под каким-нибудь знаменем нового и горького национального смертного единства не признает сам факт главенства смерти над нами, обреченными и исторически одураченными.