Выбрать главу
But, as he himself proclaimed, that was no more than getting his ante back. Но, как он сам говорил, этим он только вернул свою ставку. He had ante'd his life for a dozen years, and forty thousand was a small pot for such a stake-the price of a drink and a dance at the Tivoli, of a winter's flutter at Circle City, and a grubstake for the year to come. В течение двенадцати лет он втемную ставил на карту свою жизнь - ставка немалая! А что получил обратно? На сорок тысяч только и можно, что выпить и поплясать в Тиволи, проболтаться зиму в Серкле да запастись продовольствием и снаряжением на будущий год. The men of the Yukon reversed the old maxim till it read: hard come, easy go. Старатели на Юконе переиначили старую поговорку, и вместо: "Легка пожива - была, да сплыла" - у них она гласила: "Трудна пожива -была, да сплыла". At the end of the reel, Elam Harnish called the house up to drink again. Когда виргинская кадриль кончилась, Элам Харниш опять угостил всех вином. Drinks were a dollar apiece, gold rated at sixteen dollars an ounce; there were thirty in the house that accepted his invitation, and between every dance the house was Elam's guest. Стакан виски стоил доллар, за унцию золота давали шестнадцать долларов; на приглашение Харниша откликнулось тридцать человек, и в каждом перерыве между танцами он угощал их. This was his night, and nobody was to be allowed to pay for anything. Это был его вечер, и никому не дозволялось пить за свой счет. Not that Elam Harnish was a drinking man. Whiskey meant little to him. Сам Элам Харниш не питал пристрастия к спиртному, на виски его не тянуло. He was too vital and robust, too untroubled in mind and body, to incline to the slavery of alcohol. Слишком много сил и энергии отпустила ему природа, слишком здоров он был душой и телом, чтобы стать рабом пагубной привычки к пьянству.
He spent months at a time on trail and river when he drank nothing stronger than coffee, while he had gone a year at a time without even coffee. Зимой и летом, на снежной тропе или в лодке, он месяцами не пил ничего крепче кофе, а однажды целый год и кофе не видел. But he was gregarious, and since the sole social expression of the Yukon was the saloon, he expressed himself that way. Но он любил людей, а на Юконе общаться с ними можно было только в салунах, поэтому и он заходил туда выпить. When he was a lad in the mining camps of the West, men had always done that. На приисках Запада, где он вырос, все старатели так делали. To him it was the proper way for a man to express himself socially. Он считал это естественным.
He knew no other way. Как иначе можно встречаться с людьми, он просто не знал.
He was a striking figure of a man, despite his garb being similar to that of all the men in the Tivoli. Soft-tanned moccasins of moose-hide, beaded in Indian designs, covered his feet. His trousers were ordinary overalls, his coat was made from a blanket. Long-gauntleted leather mittens, lined with wool, hung by his side. They were connected in the Yukon fashion, by a leather thong passed around the neck and across the shoulders. On his head was a fur cap, the ear-flaps raised and the tying-cords dangling. Внешность Элама Харниша была приметная, хотя наряд его мало чем отличался от одежды других завсегдатаев Тиволи: мокасины из дубленой лосиной кожи с индейской вышивкой бисером, обыкновенный рабочий комбинезон, а поверх него - куртка, сшитая из одеяла, длинные кожаные рукавицы, подбитые мехом, болтались у него на боку, - по юконскому обычаю, они висели на ремешке, надетом на шею; меховая шапка с поднятыми, но не завязанными наушниками.
His face, lean and slightly long, with the suggestion of hollows under the cheek-bones, seemed almost Indian. The burnt skin and keen dark eyes contributed to this effect, though the bronze of the skin and the eyes themselves were essentially those of a white man. Лицо худое, удлиненное; слегка выступающие скулы, смуглая кожа и острые темные глаза придавали ему сходство с индейцем, хотя по оттенку загара и разрезу глаз сразу можно было признать в нем белого.
He looked older than thirty, and yet, smooth-shaven and without wrinkles, he was almost boyish. Он казался одновременно и старше и моложе своих лет: по гладко выбритому, без единой морщинки лицу ему нельзя было дать тридцати лет, и вместе с тем что-то неуловимое в нем выдавало зрелого мужчину.
This impression of age was based on no tangible evidence. It came from the abstracter facts of the man, from what he had endured and survived, which was far beyond that of ordinary men. Это были незримые следы тех испытаний, через которые он прошел и которые мало кому оказались бы под силу.
He had lived life naked and tensely, and something of all this smouldered in his eyes, vibrated in his voice, and seemed forever a-whisper on his lips. Он жил жизнью первобытной и напряженной, - и об этом говорили его глаза, в которых словно тлел скрытый огонь, это слышалось в звуке его голоса, об этом, казалось, непрерывно шептали его губы.
The lips themselves were thin, and prone to close tightly over the even, white teeth. But their harshness was retrieved by the upward curl at the corners of his mouth. This curl gave to him sweetness, as the minute puckers at the corners of the eyes gave him laughter. А губы у него были тонкие и почти всегда крепко сжатые; зубы - ровные и белые; приподнятые уголки губ, смягчая жесткую линию рта, свидетельствовали о природной доброте, а в крохотных складочках вокруг глаз таился веселый смех.