Валидуда Александр Анатольевич
Время Обречённых
.
ЧАСТЬ I. РОССИЯ БЕЛАЯ
Кадеты Каппелевцы
Там – под бурю набатного звона,
В снеговые сибирские дали
Они мчались в горящих вагонах,
На разбитых площадках стояли.
Они пели, безумные, пели -
Обреченные в жертву Вандалу.
На их черных кадетских шинелях
Еще свежая кровь не застыла!
Красный флаг наступал отовсюду,
Русь металась подстреленной птицей…
Никогда, никогда не забуду
Эти русские, детские лица.
Как звезды были их глаза
Простые, русские кадеты;
Их здесь никто не описал
И не воспел в стихах поэта.
Те дети были наш оплот.
И Русь поклонится их гробу;
Они все там до одного
Погибли в снеговых сугробах…
Н. Снесарева-Козакова
Февраль 1919 г. Уральская область.
Ветер гнал по улицам удушливый чёрный дым, жирная копоть стлалась по снежному насту и забелённым крышам. Горели два дома у околицы, из них по вступившим в станицу и начавшим грабить красноармейцам долго стреляли казачьи винтовки и берданки. Упрямцев-станичников заткнули пулемётами, а дома подожгли. Где-то во дворах дважды стеганул наган, охрипший от злого лая пёс жалобно заскулил и заткнулся. Громко причитала старуха, часто срываясь на вой, склонившись над мужниным телом. Добротные оконницы во многих домах были выбиты вместе со ставнями, двери на распашку, изнутри изредка слышались чьи-то рыдания.
Дымящийся паром командир отряда товарищ Шоркин часто вытирал вспотевший лоб рукавом тулупа и ходил взад-вперёд вдоль нагруженных экспроприированным продовольствием телег. За подводами переминали ногами забранные казачьи лошади, ладные двухвершковые{1} скакуны. Движения Шоркина были отрывисты, вышагивал он длинными шагами словно торопился поскорей завершить порученное дело. Когда к колодцу подвели последних взятых во дворах казаков, он резко взмахнул рукой, указав на плетень. Там под охранной бойцов жались в кучку с три дюжины полуодетых, мёрзнувших на морозе станичников. Большинство старики преклонного возраста, но были и молодые лет по пятнадцать-семнадцать, их было около десятка.
– Живей к остальным их! – прикрикнул Шоркин, оглядывая троих приведённых, одетых лишь в штаны с лампасами и белые исподние рубахи. Их привели босыми прямо по снегу, взяли с чердаков, куда их попрятали жёны. По всему видно, заматерелые враги, у одного рука болтается, у двоих рожи при ходьбе от боли кривятся. Раненые дутовцы(2). После ранений выхаживались.
Шоркин сплюнул и прошёлся ненавидящим взглядом по сжавшейся толпе замерзающих станичников.
– Что, контра? – подошёл он к стоявшим на краю раненым. – Добегались? Вот он! Пришёл ваш час! За всё ответите, за всё!
– Ничо… – зыркнул на него исподлобья раненый с начинающим наливаться синяком под глазом. – И ты ответишь. За кажду кровину… Ужо, сволочь, и твоё время прийдёть…
– Ах ты!… – Шоркина затрясло, голос его перешёл в визг, извергая матершину и нечленораздельные звуки, рука схватилась за рукоять шашки. Взмах…
Лезвие рассекло казаку лоб, попав прямо по завитой соломенной чубине, обрызгав рядом стоявших и самого Шоркина чёрной кровью. Второй удар попал по ключице, проломив её с громким хрустом.
Соседнего раненого он зарубил отмахом, тот кинулся на него из-за спины падающего убитого. Скучившиеся казаки рванулись в стороны, кто полез через плетень, кто попёр на конвоиров. Защёлкали трёхлинейки, часто застреляли наганы. Казаки падали с простреленными головами, одному из стариков с лопатообразной бородой пуля попала в живот и он вывернулся и засучил ногами по снегу. Казачонку пуля пробила шею, он не умер мгновенно, рухнул на колени и широко открыв глаза пытался зажать фонтанирующую кровь. Замахали драгунские шашки, рубя руки, головы и рёбра. Последний раз стрельнул наган, добив столетнего деда с распоротым животом, рыдавшего как девка. За две минуты все были кончены.
– По коням! – скомандовал Шоркин, вытирая шашку о мешок с мукой на стоявшей рядом телеге.
Крепкий мороз ударил ещё ночью, норовя вырвать последнее тепло из усталых измученных людей и лошадей. По степи гулял пронзительный уральский ветер.
Около ста вёрст прошли разом, лошади брели то по неглубокому снегу, то проваливаясь до стремян. Казачьи сотни вышли к оврагу за которым виднелась железная дорога. Спешились. Неторопливо досуха вытирали помокревших лошадей, гутарили в ожидании высланного дозора.
Самое оно, решил есаул Ерофеев, выбирая место для лёжки недалече от передового секрета. Отсюда было удобно наблюдать железную дорогу и подступы к ней. Верный конь Воронок уложен в ложбине саженях в двадцати пяти позади. Воронок – конь боевой, казачий, ко всему привычный, да характером смирный. Славно по Туретчине с есаулом погулял, а сейчас вот лежит смирно на разосланной попоне, может даже счастливый лошадиный сон смотрит. Но стоит только свистануть определённым образом и он тут же бросится к хозяину. За спиной есаула две сотни казаков, схоронившихся так, как только казак и умеет растворяться в открытой казалось бы степи. Позади долгие изматывающие дни рейда по тылам красных. Рейда по казачьим станицам, в которых комиссары проводили разказачивание, следуя директиве товарища Янкеля Свердлова. Насмотрелись браты-казаки на это разказачивание, что ни станица, то картина одна: молодым ребятам по пуле, кто постарше шашками зарублены, а старики перебиты с какой-то непонятной особой ненавистью, а ведь многие старики и отпора-то дать не могли. И в костры их бросали живьём, и в огородах закапывали живыми ещё. Бабы одни и остались, да некоторые девки после красных грех на душу брали – с жизнью счёты сводили, не зная как поругание сносить. Бабий вой в станицах и пустые амбары. Три дня сотни рыскали ища красных, три дня погонял казаков станичный походный атаман войсковой старшина Прокудин, чтоб не ушли изверги безнаказанно. Да только казаков и подгонять не надобно было, все как один жаждали посчитаться с бандитами, не пожалевших стариков и раненых, девок попортивших, да детишек на голод обрёкших. Всё ведь, сволочи, вымели, ни зёрнышка не оставили. Нагнали их станичники и подловили у тракта с трёх сторон зажав, всех там и постреляли, порубали. А скарб награбленный да запасы "экспроприированные" (вот словечко-то гадостное!) обратно в станицы свезли.
Опосля били в хвост и в гриву другие банды, никому пощады не давая. Много их развелось в степях старого дедушки Яика, многие здесь и сгинут. Поредели сотни, но и красных много побили, особенно тех, кто по-русски еле мэкал. Одного такого в плен взятого Прокудин сам допросил, тот и указал что за казаками отряд ЧОН на охоту вышел, сабель в шестьсот и с пулемётами. Войсковой старшина времени терять не стал, всех тот час же поднял и от тракта в степь увёл. А ворог тот после допроса жил не долго, когда вниз головой вешают, долго не живут.
По пути наткнулись на обоз красных, из засады их постреляли, кто жив остался да руки поднял, тех пощадили. Вспоминая тот бой, Ерофеев досадливо скрипнул зубами. Прокудина тяжело в ногу ранило, много крови потерял, его на телегу к другим раненым поместили. Пленные оказались городскими мужиками, все сплошь комиссарами заагитированы, но хлебнули уже кровушки и власти большевицкой, вот и в бою на рожон не лезли. Опросил их атаман, да новый наказ казакам отдал. И ушли сотни догонять отряд красной конницы, что тоже с обозом шёл. Но огнеприпасы, да два пулемёта с двумя пушками с захваченного обоза взяли. Пулемётов было восемь – шесть льюисов и два гочкиса – старые, образца 1900 года с раздолбаными треногами. Такие пулемёты к красным только в виде трофеев попасть могли. Помощь союзников, чтоб им пусто было! На тебе Боже, что мне не гоже. У всех льюисов кожухи пулями пробиты, где их в степи поменяешь? У убитого командира есаул приметил сигнальную ракету и забрал её. А про себя подивился, ракет он с марта семнадцатого не видывал. Остальное – что в обозе осталось, из строя вывели.
Отряд красных нагнали под вечер, краском у них оказался бедовый, людей спешил да оборону подготовил. Прокудин к тому времени совсем плох стал, по всему видно, отходил он уже. Да и сам атаман понимал это. И потому последний наказ дал: уничтожить красный обоз и воротиться домой. Сказал и отошла душа его.