– Етить! Бомба!!!
– Тикай!!!
Ударники бросились назад за поворот траншеи. Ручная граната грохнула слишком близко, двоих убило взрывом, ефрейтора Мельника посекло осколками в руку.
Авестьянов перемахнул через задний бруствер и рванул поверху к ходу сообщения. За ним устремились трое ударников. И все разом спрыгнули в гущу спешащих в первую траншею красноармейцев. Одного из солдат поймали сразу на три штыка, остальные ударники заработали в узком проходе кинжалами, саблями и шашками. Авестьянов прорубил голову "своего" красного, выстрелил прямо в раскрытый, что-то орущий рот шедшего за ним. Рванул к стенке прохода, уйдя в сторону от штыка третьего, одновременно воткнув ему саблю в живот. Осмотрелся. Красных больше не было, ударники за спиной собирают ручные гранаты в чугунных осколочных рубашках, выгребают из карманов убитых патроны.
Вновь началась пальба. Со стороны села к занятым траншеям подходили два батальона латышского полка. В траншеях, как и ожидалось, пребывали дежурные роты, основные силы особого полка квартировались в селе и в отдельных хуторах. По латышам открыли огонь захваченные в блиндажах пулемёты и десятки винтовок. В патронах теперь недостатка не было, их в блиндажах оказалось навалом, как и ручных гранат.
Основные силы 2-го Ударного Корниловкого заняли траншеи на рассвете, отбив передовым батальоном две безуспешные атаки красных. Ближе к полудню ожидался подход остальных полков и обозов Корниловской дивизии. Бой шёл за первой траншеей. Село, в котором скопились красные, обстреливали две трёхдюймовые батареи, захваченные ротами передового батальона. Огнеприпасов было вдосталь, а в резерве полковника Пашкевича имелись артиллерийские офицеры и фейерверкеры. Рота Авестьянова в этот момент стояла в резерве.
Блиндаж в шесть накатов был просторный, разделённый бревенчатыми стенами на восемь кубриков. Было накурено и шумно, ударники грелись и спали урывками у походной печки. В дальнюю от входа секцию, которую солдаты окрестили 'штабной', водили на допрос пленных. Судьба их ждала незавидная, к латышам корниловцы ничего кроме ненависти не испытывали. Ненависть была взаимна, в плен 'цветных' латыши брали редко и если брали, то подвергали изуверским пыткам. Впрочем, латыши вообще редко кого-либо брали в плен.
Пленных после допроса выводили за бруствер и расстреливали. Руководил допросом недавно прибывший из полкового КРП(5) поручик Яблоков, по большей части скучавший. Ни одной ценной птицы пока что не попалось. Был здесь и Авестьянов, Яблоков настоял на его присутствии.
– Рымчук! Ведите следующего, – приказал поручик.
– Слухаю! – фельдфебель открыл дверь и махнул рукой.
В кубрик втолкнули избитого, одетого в офицерский, заляпанный кровью, китель "товарища". Вид его, не смотря на немалый рост и широкие плечи, был жалок, из него словно стержень выдернули.
– Ось так! – ощерился Рымчук, усаживая пленного на табурет. Потом уставился на него в упор. – Так цэ жид!
– Ты чего мелишь, Остапыч? – спросил у Рымчука Авестьянов. – Какой он жид? Ану позови хлопцев, пускай портки с него стянут.
– Нашо? – удивился фельдфебель. – Ось бачьтэ, вашбродь, нис як у горобця, очи наче у жабы!
– Разберёмся, – хлопнул по столу Яблоков, пресекая спор. – Где тут его бумаги… Ага! Ну-с, посмотрим, посмотрим… – поручик прищурился, поднеся к керосиновой лампе удостоверение комиссара. – Так он, голубчик, голландец!
– Голландец? – удивился Авестьянов. – Здесь в России? Понятно, отчего он по-русски два слова еле-еле…
– Та жид вин з Голландии, – гнул своё Рымчук. – Хлопцы кажут, вишать трэба…
– Стало быть, ещё один товарищ из Коминтерна, – Яблоков отложил удостоверение. – В Харькове ко мне один субчик попал, с виду латыш латышом… Начали крутить, дошли до фамилии Судрабс. Оказался дальним родственником по отцу того самого Лациса… Рымчук, уведите, всё одно идиша я не знаю.
– Слухаю!
Пленный попытался вскочить, видимо понял что его ждёт, но был тут же впечатан в пол тяжёлым крестьянским кулаком фельдфебеля.
____________________
(1) ВСЮР – с января 1919 г. все белые армии под руководством Деникина стали называться Вооружёнными Силами Юга России
(2) дровни – широкие крестьянские сани нефургонного типа. Зимой использовались взамен телег.
(3) Реомюр – 1R = 1,25С
(4) та же "будёновка". Появилась в РККА в конце 1918 г. и до конца гражданской называлась богатыркой.
(5) КРП – контрразведывательный пункт. Во ВСЮР имелись КРП трёх разрядов – 1,2,3, соответственно корпусной, дивизионный и полковой.
____________________
Курск, зима 1920 г.
Погоняя матом и кручёнными, извозчик гнал сани по пустынной в этот ранний час улице. Ночью навалило снега, во дворах и соседних проулках впервые за прошедшие годы объявились дворники – степенные пожилые мужики в одинаковых старорежимных шапках с широкими номерными кокардами и в самосшитых тулупах и фартуках. Извозчичьи сани вдруг резко подпрыгнули, угодив в занесённую снегом рытвину – дорога уже года три не ремонтировалась. Возница спрыгнул, деловито оглядел сани, постоял, покряхтел с матерком, да и сплюнул, обратно запрыгнув на козлы.
– Н-но! Пшла, Дохлая! – дёрнул он вожжи и сани неспешно поскользили по дороге прочь.
Люба, барышня девятнадцати лет с бледным от частого недоедания лицом, в заношенном некогда великолепном шерстяном оренбургском платке, оставшимся от покойной матушки, да в обветшалом дамском пальтишке и валенках, шла по тротуару, попеременно меняя устающие от тяжести чемодана руки. Она то и дело опасливо озиралась, словно ждала невесть какой угрозы, и чуть не каждую минуту поплотней запахивала свободной рукой воротник, защищаясь от стылого ветра.
Выйдя на перекрёсток, Люба наткнулась на пикет солдат с чёрно-красными погонами. Их было трое: с винтовками за плечами штыками вверх, в полинялых шинелях, туго перетянутых ремнями на груди, на каждом папахи с кокардой. Небритые, озябшие, не смотря на разведённые у самого торца дома костёр. "Корниловцы!" – мелькнула мысль и Люба прибавила шаг. Солдаты бросили на неё мимолётные взгляды, продолжая держать растопыренные пятерни поближе к огню.
Город в последние дни был полон противоречий; он будто и застыл, словно погрузившись в мёрзлое болото, и в то же время бурлил. Улицы наводнили беженцы, кто возвращался, а кто и стремился прочь. Чемоданы, котомки, сумки, повозки, сани – всего этого на окраинах хватало с избытком. Возвращались горожане из старорежимных – все те, кого большевики объявили классово чуждыми, те кто ушли осенью при отступлении белых, ища с уходящими, а зачастую и драпающими полками спасения от красного террора. Возвращались и мастеровые, вновь надеясь открыть свои мастерские и артели. Уходили же все те, кто боялся правдивости слухов о деникинцах, а точнее – теперь уже о врангелевцах, или опасаясь "трудовой мобилизации" пусть и с иным названием, что практиковали красные. Кто ж их знает, этих господ генералов, рассуждали куряне, а ну как тоже отправят в стужу в мёрзлой землице окопы рыть? Боялась этого и Люба, целый месяц рывшая траншеи под охраной девятнадцатилетних красноармейцев, мобилизованных где-то на Орловщине и в северных уездах Курщины, или, что куда страшнее, под въедливым вниманием венгерцев. Этих девушка боялась до смерти, насмотревшись, что они для устрашения вытворяли с беглыми – русскими мужиками и бабами.
Опасалась Люба и белых, отчётливо помня развешанных на столбах подпольщиков-большевиков, когда деникинцы оставляли Курск осенью, причём эти же самые – корниловцы, волею судьбы второй раз взявшие город совсем недавно. Второй раз корниловцев цветами уже не встречали, горожане помнили, как обошлись с ними вошедшие потом в Курск красные.
На выезде, вдоль просторной прямой улицы частного сектора скопилась длинная очередь. Семьи и одиночки, старики и молодые, разных сословий и политических взглядов. О последнем, впрочем, в очереди помалкивали. Девушка пристроилась в конец и зажала между ног чемодан, постояла, осмотрелась да и присела на крепкий, оббитый стальными полозьями корпус.