– Генерал-лейтенант Авестьянов? – спросил майор, щёлкнув каблуками и козырнув.
– Верно.
– Честь имею представиться, майор Ребрунь, адъютант генерала Малиновского.
– Неужто сам командующий за мной выслал? – улыбнулся Авестьянов, поставив наземь чемоданы.
– Так точно. Из Москвы известили о вашем прибытии… Вы позволите ваши чемоданы?
– Вот этот… Со вторым я и сам. Не с руки мне барином расхаживать.
– Вы удачно приехали, господин генерал, – заявил майор, беря чемодан. – Родион Яковлевич несколько дней войска инспектировал и как раз сегодня утром в Управление прибыл… Не спавши…
Авестьянов кивнул, взяв оставшийся чемодан и вдруг резко его поставил. Мимо шла беременная лет сорока женщина с шейным орденом "Мать-героиня", висевшем на цепочке поверх строгого атласного платья. Орден был серебряный, а значит она уже родила одиннадцать детей. Офицеры стали смирно и приветствовали её как воинского начальника, как и полагалось с обладательницами ордена "Мать-героиня". Женщина с улыбкой кивнула и чинно проплыла мимо. Заметно было, что знак внимания от генерала польстил её самолюбию. Авестьянов же относился к подобным почестям со всей серьёзностью, считая, что подвиг материнства простой бабы для народа поважней нежели ратный подвиг на поле брани. Как там сподвижник Петра I Алексашка Меньшиков говорил? Бабы ещё нарожают? В России к концу двадцатых бабы рожать почти разучились, от дореволюционных 12-13 детей на семью в 1929-м в среднем приходилось по 8-9 и то в основном на деревне. Ситуация постепенно начала переламываться к середине тридцатых. Сам орден был учреждён в 1935 году и имел три степени: железный – за семерых детей, серебряный за одиннадцать и золотой за шестнадцать. По статуту, орден стоял вровень с высшими государственными наградами и имел денежное содержание. Так, например, за серебряный ежемесячно выплачивалось сто рублей – немалая сумма, а если учесть, что к концу двадцатых сложилась система бесплатной детской медицины и с 1922 года началась программа всеобщей грамотности, также за казённый счёт, то такое подспорье было вполне приличным.
Водитель, дремавший в салоне, при их приближении прокинулся как от толчка. Вылез наружу, в секунду оправился, вытянувшись во фрунт, и не мигая уставился на Авестьянова заспанными глазами.
– Это ефрейтор Зуйков, ваш водитель, – представил его майор и добавил: – машина тоже ваша.
Авестьянов быстро, но пристально оглядел шофёра. В новенькой необмятой форме, молодой, лет наверное двадцати, значит недавно призван. Ростом маловат, открытое мальчишеское ещё лицо старательно изображает серьёзность момента, и выглядит от этого комично. По всему видно, боязно ему, служил себе в какой-нибудь дивизионной автороте и вдруг на-те, генеральским водителем сделали.
– Вольно, ефрейтор, – сказал Авестьянов. – Как звать-величать?
– Петрухой…
– Петрухой, – повторил Авестьянов с улыбкой. – Вот что, Пётр, открывай-ка багажник и заводи шарманку.
Боец бросился к капоту, споткнулся и резко поменял направление. Открыл багажник и попытался взять у офицеров чемоданы. Но Ребрунь и Авестьянов сами впихнули их в багажник.
– Не суетись, Петруха, – с улыбкой сказал Авестьянов. – Ты, главное, целыми нас довези.
– Слушаю! – вновь вытянулся во фрунт ефрейтор и опрометью бросился за баранку.
– Резвый какой…
– Ноябрьского призыва, – улыбнулся Ребрунь. – Две недели как из учебного полка прибыл.
– Пообвыкнет, – кивнул Авестьянов. – Ну, что, майор, едем?
– Едем, господин генерал. Прошу…
Авестьянов устроился на заднем сидении, Ребрунь сел рядом с водителем. Машина тронулась, покатила по длинной извилистой улочке. Город был полон контрастов. Новые здания, построенные в начале-середине тридцатых, соседствовали с дореволюционными, большинство из которых были построены ещё в середине прошлого века. Часть домов смотрелась свежо и ухожено, часть – обшарпаны и давно нуждались в уходе. Во дворах много детворы дошкольного возраста, на улочках не редко попадались коляски извозчиков. Окраина – она и есть окраина, извозчичий промысел здесь процветал. Глаз радовали не спешащие группки барышень старшего гимназического возраста, иногда мелькали приказчики и подмастерья в косоворотках либо в обтёртых пиджачках, на стульчиках у витрин своих лавок не редко сидели булочники и бакалейщики, курили или почитывали газеты на свежем воздухе в ожидании покупателей. Дороги в Сувалках в большинстве своём были скорее обозначением таковых, только в центре проезжая часть была вымощена. Вообще, Сувальская губерния производила впечатление натуральной дыры, похлеще чем глухая русская провинция. Местные "прелести" Авестьянова не растрогали, ещё в поезде он насмотрелся на проплывающие сельские и городские ландшафты, и после видов хотя бы Вильненской губернии, они казались просто убогими. Нет, конечно поля и домики хуторов и деревень были как правило все свежие и ладные, переселенцы как-никак подъёмные из казны получили в своё время, да и переселялись люди в первую очередь предприимчивые, работящие. А вот мелкие городки на полустанках, мосты, те же грунтовые дороги и широкие тракты, которым вряд ли в ближайшие лет десять светило стать автобанами, и пока что не повсеместная электрификация создавали впечатление начала века. Польша – она Польша и есть. Сколько денег в Царство Польское при царе вгрохали, крепости строили, города, дороги, а в итоге Польша всегда оставалась самой забитой частью империи, если конечно Закавказья и Туркестана не считать. Впрочем, что Туркестан, что Закавказье имели свой своеобразный колорит, к европе отношения не имеющий. А теперь, когда Закавказье стало турецким, колорит там всё больше приобретал восточный окрас.
Машина выехала на улицу Суворова, бывшую улицей Костюшко. Сама улица, судя по новеньким трёхэтажным домам, свежему асфальту и аккуратным поребрикам, ограждающим пешеходную часть, не так давно подверглась перестройке. Водитель остановил у шлагбаума, показал пропуск суровому дежурному унтеру и въехал во двор двухэтажного здания Управления 2-й армии.
Чемоданы остались в багажнике, ефрейтору было приказано ждать, а майор вызвался сопроводить Авестьянова в приёмную командующего.
Мощённую дорожку, обрамлённую свежепобеленным поребреком да протянувшуюся от КПП до Управления, неторопливо мёл дворник в сером фартуке и форменной фуражке с номерным значком на околыше. На прилегающем газоне возился с клумбой садовник, остригая перезимовавшие кусты роз. На газоне в несколько куч была собрана старая трава. В отдалённой беседке, что у огромного двухвекового дуба, о чём-то спорили два штабных капитана, жестикулировали, матерились.
– Доброго дня, Лукич, – на ходу поприветствовал дворника Ребрунь.
– Доброго здоровьячка, Степан Фомич, – оторвался тот от работы.
Авестьянов взаимно кивнул дворнику, рассматривая его пышную бороду и скуластое лицо. А майор между тем делился последними новостями. Как оказалось, этой ночью генерал от пехоты Малиновский внезапно нагрянул в одну из соседних дивизий, устроил переполох с тревогой, ночными стрельбами и манёврами. Дивизия ещё со времени прошлого командующего находилась не на лучшем счету и после прошедшей ночи была взята Малиновским под особое внимание. И как первый результат, был снят с должности один из полковых командиров, а командир(1) одной из бригад получил выговор.
Приёмная и кабинет командующего, вопреки обыкновению, располагались на первом этаже. В коридорах попалось несколько штаб-офицеров – начальников корпусных и армейских служб, да с полдесятка чиновников по военному ведомству – в основном интенданты.
В приёмной в этот час никого не было. Авестьянов постучал в лакированную деревянную дверь и вошёл.
– Разрешите! – он встал смирно, чётко щёлкнул каблуками сапог и так же чётко и отрывисто поднёс ладонь к фуражке.