Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.
Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего династического дерева, но только не когтистому "барсу" из Носте.
Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к нетерпению князей... Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой "добрых" соседей. Не меньший вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими потоками.
И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.
Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:
- Обсуждение с Московией медлительно, яко с клюкой тащиться. Царь Михаил и патриарх Филарет сочувствуют верному церкви Луарсабу. Но уже печатью скреплена их торговая дружба с шахом Аббасом. В Исфахан пошли караваны с мехами и другими товарами.
За купцами не преминут последовать послы, которые от имени царя Русии будут просить шаха Аббаса... Князья не дослушали, ропот прошел по палате:
- Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!
- Царя! Владыка, дай нам достойного царя!
- Богоравного!
Католикос вытянул жезл и в наступившей тишине потребовал клятвы подчиниться его выбору.
Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша, - богом посланным, юного Кайхосро, внука Мухран-батони.
Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих жестких усов. "Шакал в шкуре барса! - свирепствовали владетели. - Кого он хочет обмануть своим спокойным лицом? Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром они уже дважды за весну пировали у Русудан!.." Но разве из страха иметь царем Саакадзе они сами не обещали присягнуть хотя бы черту?.. Кстати о черте: уж не лучше ли получить в цари Георгия Саакадзе? Легче сбросить!.. Впрочем, можно еще поспорить!
- А почему не избрать царевича Вахтанга? - заговорил Цицишвили. - А чем плох царевич Арчил? Не он ли прославлен как первый охотник в грузинских землях? И разве мало царевичей Багратидов?
- Не мало, но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в "сто забот" - ни одного, - шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.
"Безмозглый козел! - опасливо подумал Церетели. - Зарыл у себя в огороде чалму и притворяется верным сыном богородицы. Еще может испортить мне дружбу с Моурави".
Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил голос:
- А чем царевичи прославили себя в дни ниспосланных господом за грехи наши испытаний? Одни заперлись в Метехи, другие в неприступных замках, а третьи следили за ветром - куда он подует.
- Владыка, Мухран-батони даже не светлейшие! - почти простонал светлейший Липарит младший.
Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.
- А где об этом сказано? - Трифилий добродушно прищурил глаза. - В древних гуджари церковь узрела другое! Преподобный отец Евстафий, воспомни Фому Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего слава творцу - до нас правду веков.
Отец Евстафий, благоговейно изгибаясь, вынес на середину палаты запыленный свиток со множеством печатей, свисающих на шелковых шнурах. Служки бесшумно поставили перед Евстафием аналой, и он молитвенно возложил на него свиток. Прикрыв ладонью рот, Евстафий глухо откашлялся и медленно начал:
- "Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого всё. Да благословится бог - первоначальное слово, премудрость, им же вся быша. Да воспевается божественный дух, в нем же всяческая..."
Князья напряженно слушали, стараясь вникнуть в смысл изрекаемого монахом текста.
- "...Подобно тому, как три человека имеют три лица и одно естество, которое походит только на самого себя и больше ни на что другое... Святая же троица есть равночастная - то есть три лица имеют одну равную часть; ни начала, ни времени, ни конца не имеют, ибо..."
Палавандишвили почувствовал нервное подергивание колена, точь-в-точь как во время проповедей в кафедральном соборе...
- "...одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же рождается, а святой дух исходит! Отец - нерождаемый, поелику не родился от кого-либо, как и ум человеческий, ибо оный ниотколе не рождается; а сын и слово рождаемы, поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от ума; а святой дух ни рождаем, ни нерождаем, ибо если бы был рождаем, то он был бы сыном; а если бы был нерождаем, то был бы отцом..."
Трифилий благодушно оглядывал князей, они незаметно переминались с ноги на ногу, тщетно стараясь скрыть зевоту... А Евстафий продолжал раскатывать бесконечный свиток:
- "...Искуситель вознамерился истребить имя царя в земле Иверской. Но бога, в троице почитаемого, мы, грешные есьмы, его милосердием держимся..."
Цицишвили насупился, он начинал задыхаться от приторной слюны: "Что мы - телята, из кож которых выделывается пергамент для подобных свитков?! Куда, в какой запутанный лес тащит нас на райском аркане коварный монах?"
Поглаживая клинообразную бороду, тбилели едва слышно спросил: "Может, преподобный Феодосий сегодня разделит со мной скромную трапезу?". А Евстафий все разматывал и разматывал свиток; слова его падали, как дождевые капли на камень:
- "...заступничеством и молитвою пречистой и преславной богородицы приснодевы Марии движемся и пребываем доныне промежду тремя львиными пастями..."