Фритцхен перевел его слова, словно выполнял упражнение по математике. Старик наполнил кувшины, каждый вмещал больше чем пол-литра. Я почувствовал, как вино ударило мне в голову.
— Значит она на «Квиле», — пробормотал я, — это просто замечательно, отец. Она поговорит с ним и все будет в порядке. Это будет фантастическое возвращение, ты будешь рад…
Он не догадывался, что я имею в виду. «Ты прав, я всегда радуюсь, когда я могу заключить в объятия мою дочурку. Только я не думаю, что она говорит с Ме. За этими буквами кроется что-то совсем иное. У меня на сей счет своя теория. Может быть так, что за Юпитером скрывается Бел, Раман или еще Мардук, одно из их божеств…» Он показал пальцем на Фритцхена. «Всем нужны свои боги…»
Фритц перевел мне «теорию» и добавил: «Отец ошибается, Ме не бог, он всего лишь высший порядок…»
Я слушал его вполуха. Завтра, это значит еще через один лунный день и одну лунную ночь, тогда Ауль снова будет здесь. Внутренний оракул подсказывал мне, что предстоял наш обратный полет. Но совершенно точно было отдано распоряжение о моем возвращении. Мне вдруг захотелось завести песню. Ты должен использовать время, пришло мне в голову, рисовать, сделать наброски, запечатлеть то, что вокруг тебя, возможно, сегодня последняя возможность для этого. Мир будущего, вокруг тебя будущее, ставшее реальностью…
— Что он там снова несет без спросу? — недоверчиво спросил старик.
Фритц повторил свою точку зрения относительно высшего порядка.
Я встал, чтобы принести принадлежности для рисования.
— Жалкий рача! — кричал мне вслед мой переводчик. — Ты, невоспитанный олух, жалкая стекляшка, евнух! Ты заслуживаешь двадцати пяти ударов по пяткам!
Он только верно переводил слова, которыми на него бранился старик.
Я взял альбом и цветные карандаши из соседней комнаты, пошел со всем этим «на природу» и, словно одержимый, начал рисовать. Линии искривлялись в гиперболы, заканчивались в бесконечности. Пережитое и все еще то, что я не мог представить, принимало невнятные формы. Старик, держа оба наполненных кувшина в руках, с любопытством присоединился ко мне, щурясь беспомощно смотрел на мои наброски.
— Как ты называешь эти каракули? — осведомился он.
— Это не каракули, отец, это Futurum exaktum. Возможно, мир далекого будущего». Я изучал его профиль. Он казался мне словно отпрыском династии Рамзеса. Я хотел написать его портрет, но его длинная борода, которая была важной для меня, выходила за рамки листа. Наконец, я нарисовал его в полный рост, украсил фон классическими вазами, кувшинами и прочим декором.
— Тебя вел глаз Бела, он почти совершенен, — похвалил старик. — Ты, наверное, смог бы еще одеть на меня одежды, они должны быть синего оттенка, вдобавок немного орнамента на рукавах. На шее я хочу скоробея на золотой цепочке. Я также очень был бы обязан тебе, если бы моя борода приобрела легкий красный оттенок…
Я выполнил его желания, почувствовал себя посетителем музея Пергамон. Моя модель была восхищена, он назначил меня своим личным художником и искренне сожалел о том, что мы не встретились раньше.
— Я называю это Imperfektum, папочка, — сказал я.
— Называй это как хочешь. Твое творение оживляет воспоминания. Я был не кто-нибудь, сын мой; ты даже не представляешь, насколько я был богат. У меня были земли и дома, я торговал в Мадае и Гедросии, у меня были и жены и евнухи и рабы. Каждый день я мог пить лучшие вина. А яства! Блюда сервировались в золотые горшочки, бараньи ноги, жареные жаворонки и сочные фрукты со всего света. Все наперчено так, что ты чихаешь уже возле дворца. Вокруг меня радость, душевная и остроумная. Мой друг Рапсодуал, жрец, который был в тесных отношениях с богами, отлично сочинял дерзкие вирши на определенных сатрапов, которые злоупотребляли своим положением. Вдобавок, музыканты со струнными инструментами и прекрасные, изящные танцовщицы — райская жизнь! Что у меня осталось? Только жалкое Нечто, которое нас окружает…
Он вытер глаза, педантично привел в порядок бороду и попросил меня выпить глоток за друзей и родственников в подземном мире.
После того, как мы сделали это с благоговением и достоинством, он велел Фритцхену переводить дальше: «Что есть жизнь, сын мой? Проходящая волна возносит тебя ввысь, ты поднимаешься, думаешь, что ты всесилен и бессмертен. Но едва ты успеешь обрести ясность о своем собственном „Я“, эта же самая волна унесет тебя в бездну. Меня она забросила сюда…» С унылым пафосом он продекламировал:
«Ты смертен; думай об этом и о жизни, услаждающей тебя, утихомирь желания сердца. У мертвых нет благополучия. Сейчас я превратился в пыль, несмотря на то, что некогда был богат в прелестном Вавилоне. Но то, что баловало мои уста, доставляло мне потехи и любовь наслаждений, — мое; прочие оставшиеся блага я оставил. Пусть это будет мудрое увещевание жизни смертного человека…»