– И тебе, дядя Спиридон, того же, – сказала Люша. – Только зря ты разоряешься, я бы и так ушла. Мне с Гришкой объясняться не с руки. Он же не полиция, не так, так эдак дознается… И вот еще что: Атька с Ботькой покудова здесь будут. Если узнаю, что ты их или деда Корнея чем обидел, вернусь – и не жить тебе, дядя Спиридон. Это я, не подумай чего, не пугаю, просто предупредить хочу…
Спиридон, низко склонившись, пристегивал деревяшку. Руки у него дрожали. Розовая лысинка среди желтых редких волос напоминала тусклое солнышко. Агафья комкала концы платка и кусала губы. Ей явно хотелось говорить, скорее даже кричать, но она запрещала себе.
Люша спокойно увязывала в узелок какие-то вещи, сверху положила почти новую, неистрепанную тетрадь.
– Что ж, бывайте… Спиридон, спасибо за приют. Агафья, удачи тебе… Кстати, у Ноздри сапоги знатные, возьми на заметку. На Сухаревке рублей пять взять можно, никак не меньше.
Ушла.
– Совсем испортился мир, – задумчиво сказал Спиридон. – Разве так мы в деревне росли? А эти? Чего ж дальше-то ждать?
– Бога забыли, поэтому все, – поддакнула Агафья. – Бесы так и лезут… Так с покойником-то… Трофима глухонемого надо звать, сам не справишься. Полтину ему после дашь. И про сапоги, Спиря, не забудь…
Глава 5,
в которой Люша становится свидетельницей объяснения в любви, а Лев Петрович Осоргин безуспешно посещает Хитровку
В лиловом бреду изнемогала сирень.
Так вроде бы написал кто-то в журнале с картинками. Или я сама придумала – не знаю.
Но все точно – она изнемогает. Белые, розовые, фиолетовые, почти красные кисти с упругими точечками еще не раскрывшихся цветов на конце – среди гладких, сердечками, листьев виснут томно под собственной тяжестью. Вечером и перед ранним летним рассветом, когда на востоке торжествующим холодом светится одна желто-зеленая полоса, сирень пахнет так, что соловьи захлебываются и в обморок падают. Так Степка сказал – он будто бы собирал таких, сомлевших. Я ему верю. В цветущей напропалую сирени – своя музыка, в обиду соловьям. Я ее слышу и танцую сиреневый танец. Он медленный и тяжелый, как холодные кисти, напоенные росой. Его трудно танцевать – не каждый сумеет.
Я прячусь во влажной глубине сирени и вижу синеватый отблеск на своих руках и босых ногах. Кусты исполнены важности – это их дни. Весь остальной год на сирень никто не обращает внимания. Они стоят себе – пыльные или заснеженные, и никому нет дела. Цветение – их праздник, их ярмарка.
У Юлии тонкие и красивые руки. Она берет сиреневые гроздья в ладони и баюкает их, иногда приближая лицо и как будто целуя цветы. Александр идет рядом, и его шатает из стороны в сторону. Юлия показывает ему сирень, восхищается, сравнивает оттенки. Видит ли он цветы? Трудно сказать.
Юлия правильно оделась для этой прогулки. На ней белое платье с открытым воротом, голубые туфельки и синяя газовая косынка. Постепенно она украшает все это сиренью различных оттенков. На поясе – голубовато-лиловые цветы, почти в цвет Юлиных глаз. На высокой груди – глубокий розовый цвет, точно такой же, как влажные, что-то говорящие губы. В пепельных волосах – махровая белая кисть. Очень красиво.
В сиреневых кустах, там, где они спускаются к дороге, ведущей к конюшням и амбарам, есть укромная скамейка. Если на нее сесть, то в прогале между ветвями можно видеть поля, лес и озеро Удолье. На этой скамейке жарким летом любят обедать служащие конторы. Там всегда тень.
Юлия садится на скамейку, тщательно расправив белое платье. Теребит в тонких пальцах небольшую ветку с темно-фиолетовой кистью на конце. На ее лице играют синие искорки. Она похожа на большого усталого ночного мотылька, скрывшегося с наступлением дня от яркого солнца. Кажется даже, что над ее изящной головкой шевелятся длинные усики.