Во-вторых же, запахи от испражнений. Чтобы пометить собственные владения достаточно было струйки мочи, но вот фекалии следовало закапывать в землю, иначе они мешали воспринимать остальные запахи окрест, и даже маленькие жучки, слетавшиеся в котлован и понемногу превращавшие фекалии в шарики, чтобы укатить их прочь, — даже жучки не спасали положения.
В-третьих, воды хватало не всегда. В котловане имелось несколько бассейнов, куда в засушливые дни по специально опущенным желобам наливали воду, — но ее было, опять-таки, мало, и на всех не доставало. Тогда Он догадался выкопать неподалеку от своей норы небольшую ямку — и после дождя получал небольшой запас, который с удовольствием выпивал; нужно было только следить, чтобы никто из соперников не подкрался к ямке, когда Он спал, и не вылакал воду. Пришлось пару раз серьезно поцапаться с особо наглыми типами, после чего большинство в котловане принялось за сооружение собственных ямок, а не норовило выпить воду из чужой.
В отличие от воды, мясо сюда сбрасывали без задержек, поэтому все обитатели котлована росли быстро. С таким же неизменным постоянством сюда поступало тепло, которое они вместе с мясом и временем жадно поглощали. И все так же наверху звучали голоса, издававшие странные в своей упорядоченности звуки.
Постепенно Он начал понимать их (или Ему только казалось, что понимает). Всех обитателей котлована голоса называли «малышами» или «маленькими стервецами». Мясо — «мясом». Воду — «водой». И так далее. Раньше Он воспринимал все по-другому. Мясо для него было запахом, набором звуков (когда оно падает к ним сюда, и когда его ешь), вкусом и «картинкой», хотя последним — менее всего, потому что запахи, вкус и звуки остаются (ах да, еще осязание!), а выглядит мясо всякий раз по-другому. И вот оказывается существует нечто общее, что связывает такие подчас непохожие, чужие аспекты бытия — и это нечто — одно лишь слово, сочетание звуков, которое вызывает в твоем сознании целый ряд ассоциаций.
То же самое с водой и прочим. Вообще со всем. И хотя Он пока не очень-то представлял практическую сторону такого использования звуков (вернее, слов), Ему очень нравилось, что узнать о грядущем кормлении можно, оставаясь внимательным к тому, что произносят голоса там, наверху. Это было очень удобно, это позволяло Ему приготовиться к кормежке и, соответственно, выхватить самый вкусный кусок, пока остальные растерянно соображают, что к чему. Невероятно полезная способность.
Тем не менее слова и пугали Его. Даже не они сами, а то, что они принадлежали к верхней части мира — той, где жили голоса, откуда появлялось мясо, вода и плоские темные неопасные предметы, которые двигались соразмерно с голосами. И много еще чего появлялось именно сверху. По сути, верхняя часть мира была постоянным источником неизвестных явлений, вещей, событий, и Он с ужасом думал о том, как же много времени уйдет на то, чтобы все это постичь. К счастью, времени на подобные размышления у Него почти не оставалось — хватало хлопот и без того.
Потом, с какого-то момента приступы ярости начали завладевать Им все чаще и на все большие промежутки времени. В такие минуты Он не контролировал себя и даже не всегда помнил, что делал. Однажды Он обнаружил себя над растерзанным телом соседа слева (того самого, с которым Он повстречался в свою первую ночь здесь); даже удивительно, как Ему удалось справиться с таким опасным и сильным противником. В другой раз Он очнулся на склоне котлована, под Ним была свежевырытая яма (и внушительных размеров!), а лапы Его еще продолжали движение, вырывая и отшвыривая прочь целые комки земли. «Маленький стервец наверняка будет землекопом!» — сказал тогда один из голосов. А второй рассмеялся.
И очень нескоро Он сообразил, в чем же причина приступов. А она заключалась в Его самочувствии. С некоторых пор что-то в Его организме работало не так. Как будто какая-то его часть сломалась или вот-вот должна была сломаться. Нарушилась согласованность движений, возникло постоянное ощущение, что в горле застряла круглая твердая кость; и еще — зуд по всему телу. И от этого невозможно было избавиться, никак! Иногда Он даже жалел, что расширил короткий тоннель, ведущий в Его пещеру — там было бы так удобно чесать спину! Однако ни расчесывания, ни попытка проглотить кусок побольше (чтобы столкнуть с места ту проклятую круглую кость в горле!) ничего не давали. А приступы ярости учащались и становились все продолжительнее.
В конце концов у Него поднялась температура — было такое ощущение, что мир вокруг перенасытился теплом и оно продолжает опалять все, куда только способно проникнуть. Даже Его пещеру, где обычно было прохладно и очень уютно, а теперь стало невыносимо душно. Мысли перемешались в голове, лапы путались и не желали повиноваться. Он пополз наружу, чтобы испражниться, но не успел — и с отвращением унюхал, что даже тело Его исторгает слишком зловонное вещество, чтобы быть здоровым.
Это была Его последняя разумная мысль. В том состоянии.
Потом последовал продолжительный провал, когда Его тело само действовало, а Он лишь наблюдал за происходящим, но совершенно отстраненно, даже не пытаясь понять, что происходит. Наверное, так даже лучше. Возможно, если бы Он попытался понять, то сошел бы с ума. Озверел бы. И тогда не годился бы ни на что, кроме как на подручные работы, на жизнь зверя. Это Ему потом объяснили.
А сейчас Он лежал на песке, весь истерзанный переменами, с Ним произошедшими, и смотрел одним глазом в небо (другой, закрытый, ничего не видел).
— Ох, — сказал чей-то голос. — Колючек мне под хвост!
Так обычно ругался один из тех, кто жил наверху, за краем котлована. Но тот ни разу не произносил это так, с такими интонациями. И тембр того голоса был другой. И ни разу до сегодняшнего дня тот не угадывал Его мысли.
— Гляди-ка, — а вот этот голос был Ему знаком. — Один из маленьких стервецов уже научился говорить! Вот уж не думал!..
— К тому же он поднабрался от тебя всякой ерунды! — хохотнул второй.
— Ну что тут, — произнес третий, совсем чужой, — есть подходящие?
— Да, парочка в самый раз. Сейчас организуем.
Чьи-то лапы подхватили Его и впихнули в мирок, ограниченный деревянными прутьями. Мирок закачался — Его куда-то несли.
— Смотрите, осторожнее. Еще слишком слабые, — сказал второй голос.
— Жаль будет, если эти маленькие стервецы загнутся, — подхватил первый.
— Я не маленький стервец! — прошептал Он. — Я не маленький стервец!..
Голоса захохотали.
— Да, определенно удачная генерация, — произнес третий. — Господин Миссинец будет доволен.
Ночь. Костер. Темные силуэты вокруг пламени.
Один из них сидит, ритмично покачиваясь и наигрывая на шестиструнном инструменте — но не издавая при этом ни звука.
— Эй, килларгnote 2, да что ж ты все молчишь?! — не выдерживает кто-то из сидящих. — Нет, ведь пообещал-то киллах исполнить, а только и знает, что бренькать на этой своей… тьфу!
Кхарг поднимается и, ворча, уходит куда-то во тьму. Остальные слушатели не спешат покидать нагретые места возле костра, но тоже недовольно фыркают и змеят хвостами по земле. Лишь один из них молчит, полуприкрыв веками глаза. Кажется, под эту музыку он вспоминал о чем-то своем, очень дальнем, очень давнем.
— Ну что, — спрашивает килларг, — я угодил тебе, Избавитель?
— Да… — хрипло шепчет тот, с полуприкрытыми глазами. — Но ты говорил, что расскажешь киллах.