– Нет, – признался он.
– Ладно, – кивнула женщина. – Прокатимся.
11
БМВ добросила его до улицы Композиторов. Вадим хотел взять у милой дамы номер счета, чтобы потом перевести деньги, но она только улыбнулась, пожелала ему удачи и уехала.
Поскольку ключи от дома, равно как выручка с "однорукого бандита" остались в куртке с тем, кто бил справа, попасть в квартиру оказалось проблематично. Одно радовало – сигнализация была отключена. Еще с тех пор, со второго декабря…
Выручила форточка на кухне. Вадим забрался на карниз, зацепился за раму на окне подбородком и левой рукой открыл задвижку (правая рука не работала, как и правое колено, ни один палец на ней не шевелился без болезненных конвульсий). Открыв окно, Вадик спрыгнул с подоконника на кухню и заорал от боли. Он забыл, что уже не кузнечик, чертово колено едва не разорвалось.
Полежав на полу, он пополз из кухни в комнату.
Залез на диван.
– Здесь лапы у елей дрожат на ветру…
Он взглянул на правую клешню. Что с ней делать? Если ее кладешь, вой становится ровным повсюду: от кисти до затылка, – если свешиваешь – голову отпускает, а в руке чугунным метрономом отзывается каждый хлопок сердечной мышцы, из глаз выпрыгивают звезды… Едва Вадим давал себе расслабиться, начинало трясти по всем конечностям. От обиды и злости. А ему казалось – от ран и холода. Или кто-то тряс его, напоминая что-то сделать. Что-то, без чего не наступит завтра. И он вновь и вновь входил под арку на Гороховой улице, останавливался под окнами отца, смотрел на четвертый этаж…
И снова и снова поднимался по ступеням дома, где жил отец, нажимал кнопку звонка, вынимал из-за ремня "пушечку" и ждал, когда ему откроют.
Дверь открывалась.
Его встречал папа в распахнутой сорочке и брюках, которые не успел застегнуть:
– Что за дурь?! – вскрикивал батька. – Вам сказали, что…
Вадим поднимал пушку и нажимал на курок.
Поднимал и нажимал.
Отец вытягивал вперед руки, пытаясь защитить гипсовое лицо, и от этого его штаны падали до колен…
А на распахнутой белой сорочке вспыхивали алые пятна…
Патриарх отлетал к стене и потихоньку оседал, оставляя на обоях кровавые разводы. Алые разводы.
Вадим шел дальше, к розовой комнате сестры, и видел Наталью, пытавшуюся преградить путь к дочери.
Он стрелял в нее и входил к Олесе.
Над креслом-раковиной торчал белый бант.
– Я люблю вас, – говорил он и стрелял в спинку кресла.
Бант медленно опускался.
Он обходил раковину с мертвой девушкой и видел, как на ее платье растут две пунцовые розы.
Он видел, как из ее худого тела вытекает кровь, а в глазах тает младенческий восторг.
Губы девушки продолжали хранить безмятежную улыбку, словно смерть застала их в конце молитвы и подарила все, о чем ее просила Олеся.
Он возвращался в гостиную и стрелял в портрет деда.
Возвращался и стрелял.
И толстая полутораметровая рама тяжеловесно падала на дубовую тумбу.
Потом он выходил из дома, где жил отец, бегом спускался с лестницы, напевая песенку Красной Шапочки и перепрыгивал лужу возле парадной.
Напевал и перепрыгивал. Снова и снова.
И не допрыгнув, падал без чувств. Не хватало каких-то миллиметров.
И он видел самое простое и красивое лицо на свете.
И слышал ее голос. Мягкий, как дым, и знакомый, как облака Балтики.
И облака Балтики расступались перед серебряной девой по имени Луна.
Диана освещала бронзового человека на коленях.
Она показывала дорогу.
Потому что мать вечно ищет своего сына, теряет и вновь обретает, чтобы показать путь.
"Я вытащу тебя, мальчик мой, – говорит она, баюкая его на руках: – Не бойся. Мы вместе. У тебя есть я – у меня есть ты. Мы качаем на руках вселенную. Капли звезд тают на наших ладонях. Аромат травы застыл на губах. Мы легче птиц, быстрее света. Ты и я…
Открыв глаза, Вадим дотянулся до телефона, взял его на диван и позвонил в дом, где жил отец.
– Да? – недовольно проворчал батя.
– Я люблю вас.
– Вам разве не объяснили, что…
– Я люблю вас, ясно?! – перебил Вадик. – Передай своим ублюдкам, что меня надо сразу и не больно. Пусть даже останется одна голова, я все равно приползу к тебе и буду плевать кровью. И поцелуй за меня Олесю. Если она тебе даст.
Он смахнул телефон с дивана, откинулся на подушку, прохрипел в потолок:
– Живешь в заколдованном диком лесу… Уйти ни хрена не возможно… – И отрубился.
12
24 декабря, 1991.
Когда он очнулся, первое, что увидел, – яркий кусок света на стене от заходящего солнца. В квартире подмораживало, поскольку окна на кухне так и были открыты настежь.