Откинув край одеяла, он полюбовался перебитой кистью правой руки. Любая попытка пошевелить пальцами сопровождалась безразличной гримасой на его лице. Да. Если б он отнесся ко всему, что происходит, с пониманием, небезразлично, от его физиономии не осталось бы ни шиша. Так что, как бы не возражал писатель Горький, безразличное отношение к действительности было и остается самым доступным опиумом для народа. Вадим сбросил ноги на пол, накинул одеяло на плечи.
Что бросалось в глаза?
Бардак. Всюду валялись вещи, вещи, вещи. А на ногах висели серые клочья с красными и черными подтеками – его брюки, сшитые в Доме мод под заказ. Классные были штаны. В своем роде шикарные.
Он задрал штанину – о, ля-ля! – и поскорее опустил ее на место: правая подставка выглядела ужасно – напоминала кусок мяса на вертеле. На ней лучше было не акцентироваться – безразличие, прежде всего.
Закутавшись в одеяло, он поковылял на кухню, закрыл окна и позавтракал: водой из чайника с колбасой из морозильника, строго, безвкусно, сердито.
Заморив червячка, он покопался в ворохе хлама на полу, нашел себе новые джинсы, старую кожаную куртку и кусок тряпки, из которой сделал лямку для руки. Он подобрал револьвер и воткнул его за пояс. Принарядившись, он вышел из дома и поехал к игровым автоматам за деньгами. У него не осталось за душой ни копейки.
Знакомый кассир игровых автоматов приветствовал его широкой улыбкой:
– А! Это вы, везунчик? Потратились?
– Привет, – поздоровался Вадик и осмотрелся.
Кроме них в зале никого не было.
– Что с вами?! – ужаснулся дядька. – Попали в передрягу?
– Мне страшно везет, – кивнул Вадим. – Три жетона в долг, пожалуйста, – попросил он и пообещал: – Через три минуты отдам три жетона и сверху накину тридцатник, идет?
– Нет, так не пойдет, – возразил дядька.
– Почему? – Он расстегнул куртку, показывая кассиру волыну под брючным ремнем.
Однако тот твердо смотрел на клавиши кассового аппарата, совершенно не замечая револьвера, которым его пытались напугать, и жестко стоял на своем:
– Потому что деньги вперед.
– Три жетона, – повторил Вадим, приставив к виску невнимательного кассира дуло "Кобры". Щелкнул затвор. – Пожалуйста!
– Попапожалуйста… – наконец, среагировал мужик. – Пожалуйста… – и выдал три жетона.
Вадим убрал пушку и направился к автомату. Не успел он забросить медяшку в "однорукого бандита", как сзади раздался ядовитый смешок. Он обернулся.
На столе, заслонив собой кассира, болтая в воздухе ножкой, сидела цыганка по имени Кобра. А рядом на том же столе красовался сумарь, черный кожаный бэг, с которого все началось.
– Отдай ему то, что взял, – попросила Кобра, кивнув на перепуганного кассира.
– Без проблем. – Вадим подплыл к столу и положил жетоны перед дядькой. – Приятно тебя видеть, – сказал он Кобре.
– Приятно меня видеть! – польщено растаяла та. – Продвигаешься, Чапаев. Очень немногим приятно меня видеть.
– Мои акции подскочили? – он кивнул на сумку: – Это мне?
– От Насти. – Кобра заботливо поправила торчавший воротник на его куртке. – А спасибо скажи Олесе.
– Я все-таки ее достал?
– Это что-то. Блицкриг. Как она была вчера счастлива! Олеся никому еще так не верила, никому.
– Почему Люшечка этого не знает?
– Тебе недостаточно, что знаю я?
– Ты видишь, что он со мной сделал? – Вадим покрутил перед цыганкой перебитой рукой.
– Так, он тупой, – улыбнулась Кобра. – Ты еще не понял?
– А мне пофиг. Я не хочу боли.
– И ему пофиг. Ему лишь бы кресло не съезжало, мальчик мой, а кто у него там: ты или Полицай, – какое ему дело?
– Короче, я уже задыхаюсь от твоих приколов, красавица. Я скоро подохну от этих шуток. Что это? – Он ткнул пальцем в сумку: – Зачем ты это принесла?
– Это Настя. Решила выйти сухой из болота, сама пришла.
– Отнеси ей обратно.
– Я что, носильщик?
– … Слушай, зачем ты вообще с нами связалась? У тебя дел больше нет?
Он дотронулся до шоколадной ладони Кобры сначала одним пальцем, затем вторым, третьим… Наконец, осмелел, поднял ее руку с серебряными браслетами к своему лицу и лизнул впадинку между большим и указательным пальцами. Он прижал ее к губам и закрыл глаза. В это мгновение он пережил нечто божественное, ясное, блаженное. Всё сгинуло, всё растворилось, всё исчезло. Осталось беспредельное материнское лоно вселенной… Ни одного предмета, только любовь. Только любовь…