Я сообщила маме, что мы будем на месте через десять минут.
— Ой, мы же не поговорили о твоей личной жизни, — встрепенулась она.
— Забудь об этом, женщина, — отрезала я.
Мы проезжали через лес; приближаясь к их дому, я слышала, как трещит гравий под елями. Моя невестка, светловолосая, здоровая, слегка поправившаяся и с волосами длиннее обычного, открыла входную дверь и прижала палец к губам. Ребенок спит. «Ребенок постоянно спит, — хотелось мне сказать. — У ребенка слабое сердце и поврежден мозг, и она еще не произнесла ни одного слова. Мне не верится, что она когда-либо в своей жизни по-настоящему приходила в сознание». Вместо этого я прошептала в ответ «привет» и поцеловала ее, а мама обняла ее, и мы вместе шли по дому, кирпичному дому, стоящему в лесу, чтобы увидеть ребенка. Я отстала от них и спросила, где найти брата, Грета указала на задний двор. Она изобразила игру на гитаре и закатила глаза. Я побрела в указанном направлении, лишь бы там не было ребенка.
Из маленькой хижины, расположенной за домом, доносилось бренчание. Я постучала в дверь. Бабочки в тумане по краям лачуги, зеленая-зеленая трава, голубое небо, огромные деревья, виднеющиеся на вершине холма, небольшая река под ним — все это когда-то показывал мне брат.
— Это я! — выкрикнула я. — Твоя сестра.
Наверное, он исполнял соло на гитаре. Нужно было подождать, пока он закончит. Но потом до меня дошло, что все становится соло, когда ты играешь в одиночку, и вошла.
Внутри я увидела записывающую аппаратуру, лэптоп, лист бумаги, приколотый к стене, и матрас на полу, на котором разлегся мой брат в наушниках и с гитарой в руках. У него была огромная борода, вся седая. Лысеющую голову он обрил. В лачуге слегка пахло травкой. Я помахала рукой у него перед глазами.
— Ты приехала.
Дэвид казался одновременно счастливым и отчаявшимся. Он снял наушники, встал и крепко обнял меня.
Брат называет себя приговоренным к пожизненному заключению, когда высказывается о своей музыке. Он никогда не собирался стать знаменитым — это мы знали наверняка. Быть знаменитым нелегко, и в любом случае ты не должен стремиться к славе; первоочередное и явное стремление к ней отвратительно, говорил мне брат.
— Играть хорошую музыку — вот к чему ты должен стремиться, — рассуждал он. — Смотреть, как люди танцуют под твою музыку, или подпевают тебе, или просто любят ее, видеть их лица на концертах — это тоже часть славы, но не все ее проявления, и ты можешь иметь все это, не будучи знаменитым.
Он записывает музыку и продает ее в интернете, несколько раз в год он выступает на бесплатных концертах в Нью-Йорке, на которые приходят его седовласые лысеющие фанаты. Они поддерживают его, покупают то, что он продает, напиваются с ним, размещают в интернете фотографии с ним, как если бы кто-то увидел призрака, запечатлел мимолетный образ и хотел доказать, что так оно и было.
— Я не могу заниматься этим вечно, — сказал брат. — Я хочу сказать, музыка будет жить, но в итоге люди перестанут ходить на мои концерты. Рано или поздно они все умрут.
— Как и ты, — заметила я.
— И ты тоже, — сказал он.
Мы по очереди курили электронную сигарету. Он исполнял для меня что-то свое. Я спросила, как поживает его маленькая девочка, и он ответил, что так же, как и всегда.
— Как дела у вас с Гретой? — спросила я.
Он почесал бороду, потер глаза, погладил лысину, взаимодействуя со своей головой всеми возможными способами, а потом ответил:
— Иногда ей кажется, что Сигрид становится лучше. Так что все странно.
— Сигрид никогда не станет лучше, — произнесла я.
— Я знаю, — согласился он.
— Ей становится только хуже, — продолжила я.
— Не нужно мне об этом рассказывать, — сказал он.
Мы вышли из лачуги и направились к дому. Бабочки исчезли, и теперь были только комары и закат. Вдалеке прыгал заяц.
— Здесь мило, — отметила я. — Должно быть, тут приятно жить.
Он обнял меня одной рукой.
— Я несчастен.
Мама и Грета стояли у входной двери. Мама держала ребенка, обмякшего у нее на руках. Четырехлетняя девочка, которая так и не выросла. Грета смотрела большими грустными глазами.
— Но теперь здесь мама. Надеюсь, вам станет легче.
После ужина, когда на небе появились звезды и я выпила все вино, которое было в доме, мы с мамой улеглись в гостевой комнате. В будущем это станет ее комната, полагала я. Перед тем как лечь спать, я сказала ей: мол, знаю, что она задумала. До этого она уделяла свое время мне, теперь она собиралась уделять свое время Дэвиду.
— Но как насчет тебя? — поинтересовалась я.
— У меня было достаточно времени на себя, этого хватит на всю оставшуюся жизнь, — мечтательно произнесла она, глядя на стену. Потом она сказала, что любит меня и что мне пора спать. — Утром будет новый день. Это лучшая часть сна — знать, что завтра будет новый день.
— Такие слова говорят детям, — пробурчала я. — Я ожидаю от тебя большего.
— Андреа, хватит! — огрызнулась она. — Ты справляешься лучше, чем тебе кажется. Ты сможешь выжить без меня.
— Нет, не смогу, — заявила я.
— Ладно, даже если не сможешь, во что я, конечно, не верю, тогда повзрослей наконец-то, — сказала она. Мама повернулась, и ее голос прозвучал ближе: — Разберись со своим дерьмом, Андреа. Тебе тридцать девять. Ты справишься.
— Я постараюсь, — ответила я.
— И еще, — добавила мама. — Я видела, что ты сторонишься ребенка. Ты думала, что это незаметно, но это не так.
Я промолчала.
— Завтра же возьмешь ребенка на руки, — приказала она.
«Я — больной ребенок, — подумала я. — Я. Кто возьмет на руки меня?»
Я уехала рано утром, до того, как все в доме проснулись. Оставила было записку: «Форс-мажор на работе», но потом выбросила ее, ведь никто мне не поверил бы; все знали, что я ненавижу свою работу и никаких чрезвычайных происшествий там не бывает. Я написала другую записку со словами: «Дорогая семья, до скорой встречи, спасибо вам, люблю вас». Уклончиво, искренне, мило; я добавила сердечко внизу. Я вышла на задний двор, чтобы посмотреть на птиц, на деревья, раннее утреннее солнце в небе: я радовалась, что эта красота существует. В лачуге звучала легкая музыка. Я постучала в дверь. Брат открыл ее, одетый в пижаму.
— О, Дэвид! — Я обняла его на прощание, и он заплакал у меня на плече. — Ладно, ладно. Можешь забирать ее.
Последний мужчина на Земле
Я посетила художественную выставку. Это была персональная выставка моего друга Мэттью. Какое-то время я с ним встречалась, когда мы учились в университете и я еще была художником или, по крайней мере, стремилась им стать — художником по профессии, но это было тринадцать лет назад, и, что бы мы тогда собой ни представляли, мы изменились.
Мэттью — до нелепости высокий, около двух с половиной метров ростом, худой, хрупкий и к тому же растяпа. Его творчество отражает одновременно его взгляд на мир с высоты деревьев и его мрачный темперамент: на его картинах часто представлен вид сверху на центры, дыры, черные глубины.
«Ты в порядке?» — хочется спросить каждый раз, когда я вижу его работу, но это грубый вопрос для художника, если только ты не его родственник, и даже в этом случае он не будет воспринят положительно.
В галерее я заметила, что на картинах нет круглых красных стикеров, а это значило, что он ничего не продал. О, Мэттью! Я решила что-нибудь купить. Все-таки я взрослая женщина, работающая в американской корпорации. Я уже давно погасила кредит за колледж, живу в дешевой квартире, и у меня есть деньги на сберегательном счете. Я могу купить картину, если захочу. Выбрала я изображение темной ямы, создававшее иллюзию погружения. На самом деле она была довольно-таки искусно написана. Внизу нарисован маленький ярко-белый круг. Жизнь на дне ямы. Я дала свою кредитную карточку собственнику галереи. «Теперь я человек, который покупает предметы искусства, — подумала я. — Вместо того, чтобы создавать их».