Но этот год выдался голодным — вплоть до тех пор, пока мама не начала устраивать вечеринки. Она делала все, что в ее силах. От чувства вины у меня засосало под ложечкой. Может, я могла бы помочь хоть немного. Я занялась мытьем посуды.
Пока я терла кастрюли, мужчины появлялись и исчезали из комнаты, бродили по ней, бросая на меня взгляды.
«Разве тебе не пора в постельку?»
«Не обнимешь старого друга?»
«Может, помочь?»
«Ты все не так делаешь».
— Я просто мою посуду, — сказала я.
— Ты выглядишь уставшей, — произнес один из них, тот самый ублюдок. Я даже не обернулась. Зачем? Он не заслуживал того, чтобы тратить на него время.
— Хочешь, сделаю тебе массаж?
И, не дожидаясь ответа, он подошел ближе и коснулся меня. Вот чем стал этот дом, вот во что он превратился. В место, где безликие мужчины могут подкрасться к тебе, чтобы облапать. Лучшее, что досталось матери в браке, стало худшим, что случилось со мной в жизни.
А еще есть та штука у него между ног, которую я всегда ощущаю у мужчин, — и он прижимается ею ко мне.
— Отвали от меня, — сказала я.
— У тебя отвратительные манеры, — произнес он.
От него несло виски: это было дыхание чудовища. Я чувствовала, как его паршивая козлиная бородка трется о мою шею. Всю свою дальнейшую жизнь я буду встречаться только с гладко выбритыми мужчинами. Я толкнула его локтем, но он успел схватить меня за руку, а второй рукой сжал мое запястье, притиснув меня к кухонному столу.
— Это мой дом, — сказала я и расплакалась.
Его это не волновало, ведь именно так поступают подобные мужчины. Именно в такой момент они атакуют: когда ты утомлена, только отошла от стресса, после того как всю ночь разбиралась со всяким дерьмом; когда ты молода, слаба и хрупка, когда твоя мать в депрессии, отец умер, а брат живет в центре города, и все, чего ты хочешь, — это убрать в доме и лечь спать.
Внезапно появился еще один мужчина и велел первому прекратить. Я оказалась сидящей в луже на полу и услышала, как мать подняла тревогу в другой комнате: «Все вон отсюда! Убирайтесь!» Как бы там ни было, эта вечеринка стала последней в своем роде. Хотя позже в нашем доме случались и другие: в честь выпускных и дней рождения, появления на свет младенца, — но таких, тонувших в пьяном мареве, больше не было. Вскоре после этого мама получила деньги взаймы от родителей, которых она ненавидела, — нет, не так: ненавидела, — но ей пришлось сделать этот выбор. Спустя несколько месяцев пришел чек за песню, написанную отцом в шестидесятых годах для какого-то ТВ-шоу, показ которого недавно возобновили по кабельному телеканалу. Потом мамина подруга Бетси ушла от второго мужа и денег у нее стало столько, что она не знала, что с ними делать. Наконец мама нашла новую работу и мы все с облегчением воздели руки к небу. Аллилуйя! Ведь для нее важнее всего было то, что она добилась этого сама.
Хотя на тот момент я ни о чем подобном не догадывалась. Пока мама выталкивала последнего гостя из квартиры, я проскользнула в свою комнату, где, рыдая, думала о ломтиках сыра, спрятанных в холодильнике: наверное, это будет последняя пристойная еда, которую мне доведется попробовать. Потом пришла мама, легла рядом и попросила прощения. Она уже делала так раньше, пытаясь улечься со мной рядом, касаясь меня, — и в знак извинения, и для собственного утешения. Я подумала, что на свете нет живой души, которая чего-то не хотела бы от меня. Каждое действие просчитано заранее. Ни свободы, ни чистоты.
— Вот о чем я тебе говорила, — сказала я ей. — Эти люди, эти мужчины — они отвратительны.
— Я не знала, — ответила она, и мне пришлось заглянуть ей в лицо, чтобы понять: она дура или просто врет? Мне так и не удалось это выяснить, и в любом случае что было бы хуже?
— Уходи, — сказала я. — Просто уходи. Ради бога, дай мне наконец поспать.
«Невинного сна больше нет», — подумала я, когда дверь в комнату закрылась. Я свернулась клубком и крепко обхватила себя руками. Моя собственная плоть, моя собственная поддержка. Моя.
Нина
Моей коллеге Нине предстоит провести свою первую серьезную презентацию. Она неделями засиживалась допоздна, работая над ней, она нервничает, поэтому несколько раз я оставалась с ней, чтобы помочь. Я сочувствую ей, я знаю, каково это, когда только начинаешь. Кроме того, сейчас у меня все равно мало что происходит в жизни. В один из таких вечеров она рассказала о том, что переживает за свою карьеру и ей все время кажется, что ее вот-вот разоблачат как мошенницу. «Такое ощущение, будто у меня есть большая тайна: я не знаю, что делаю, и как скоро это выяснится — лишь вопрос времени», — сказала она. Я заверила ее, что она так же талантлива и компетентна, как и любой другой. О чем я умолчала, так это о том, что она достойна большего, чем эта работа, и лучше бы ей сбежать отсюда прямо сейчас. Вообще-то это довольно приличная работа для девушки ее возраста, чего не скажешь обо мне, так что, наверное, этот разговор мне стоило бы завести в первую очередь с собой.
Брайс, наш начальник, тоже пару раз оставался в офисе. Он останавливался возле нашего кабинета и невнятно бормотал слова поддержки, от которых, впрочем, было мало толку. Он говорил что-то вроде: «Вы только посмотрите на них. Трудяги». Или: «Меня впечатляет ваша преданность работе, но не засиживайтесь допоздна. Помните, важен баланс личной жизни и карьеры». У него есть небольшой коттедж в Хэмптонсе и жена, которая работает в таком же крупном агентстве, а еще лодка в придачу, и фотографии всего этого висят у него в кабинете, хоть и в разных рамках. Как-то вечером Брайс заглянул Нине через плечо, чтобы посмотреть на ее работу, и тем самым вынудил ее без нужды переставить пиксель.
— Верни на место, — сказала я, когда он ушел. — Честное слово, он даже не заметит.
Но она оставила его там же.
На выходных перед презентацией у меня состоялся ужасный разговор с мужчиной, с которым я встречалась, — Мэттью. Он был ужасным по множеству причин. После этого я отправилась домой, где произошел не менее ужасный телефонный разговор с мамой. Неужели каждая беседа должна заканчиваться слезами? Или каждый прием пищи? Каждый вдох? Сейчас ответ — да. Я решила, что мне нужен еще один выходной, так что в понедельник я взяла больничный, весь день курила травку, заказывала пиццу и диетическую колу на «Симлесс» и поглощала все это в одиночестве, а после отправилась гулять на набережную. На прогулке меня посещали мысли о смерти, о смертности — моей собственной и каждого человека, с которым я связана. Я стояла на краю пристани напротив стройплощадки. Так люди поступали много лет назад: прыгали с какого-то края — спокойная, одинокая, хотя и романтичная смерть, которую даже можно назвать если не героической, то по крайней мере смелой. Большой прыжок в воздухе, затем мощный всплеск, а потом литры воды наполняют легкие до тех пор, пока ты не перестаешь дышать, пока ты не тонешь. И возможно, в голове пронесется последняя мысль: «Будут ли по мне скучать, когда меня не станет?» Хотя, скорее всего, это будет просто: «Ох!»
Только это не океан, а Ист-ривер, и здесь мне не удалось бы погибнуть таким образом. О прыжке в глубину и говорить не приходится, здесь около двадцати футов, так что перспектива смерти кажется мне в этот момент нереализуемой. Да и вообще, я задумалась над этим чисто гипотетически. Поэтому я отправилась домой, выпила полбутылки вина и отключилась, немного помастурбировав. Проснувшись на следующее утро, я поехала на работу, ведь в этот день у Нины была презентация, и я с нетерпением ждала ее.
А произошло вот что: она пришла на работу в облегающем платье лавандового цвета, которое буквально липло к ее телу. «Как тебе удалось его надеть?» — хотелось мне спросить, но я сдержалась. Нина выглядела потрясающе. Она тоненькая, как тростинка, и это платье ей очень шло, хоть и смотрелось несколько дешево. Как будто бы перед вами вся Нина, все ее небольшие выпуклости и изгибы, завернутые в ткань из искусственного волокна. Это не офисный стиль, это стиль Нины.