В конце концов, получив место, на котором я работаю до сих пор, я переехала в Бруклин. Дэвид с группой отправился на гастроли еще на год. Они даже едва не расстались. Когда он бывал в Нью-Йорке, то порывался помочь Грете оплачивать аренду квартиры, хотя все знали, что это она его обеспечивает. Не думаю, что отсутствие денег особенно его волновало; наша семья всегда едва сводила концы с концами, выжимая все до последнего пенни из талонов на еду. А ему ведь нужно было ездить по всему миру. И какие истории он рассказывал! Грета летала к нему в Японию, в страну, в которой она никогда не была, но которую до смерти хотела посетить. Он побывал в Австралии и Новой Зеландии, а вернувшись домой, сделал Грете предложение. Конечно, она сказала «да».
Их свадьба состоялась на ферме за городом. Из родителей присутствовала только моя мама; наш отец, седовласый интеллектуал/джазовый музыкант/наркоман, умер за несколько лет до того, равно как и родители Греты, скончавшиеся от сердечного приступа и рака весьма преждевременно, чего нельзя было сказать о моем отце, который довольно долго желал смерти. На торжестве Грета произнесла тост за своих родителей, и все прослезились, даже люди, которые их никогда не знали. Невеста вплела в волосы цветы, жених был без галстука, а я переспала с другим парнем из группы Дэвида, хотя на этот раз об этом никто не узнал.
Через несколько месяцев после того, как они поженились, на многолюдном ужине по случаю Дня благодарения Грета объявила, что беременна. (Мама была потрясена.) План был такой: Дэвид не вернется на свою низкооплачиваемую работу. Вместо этого он запишет сольный альбом и самостоятельно раскрутит его: таким образом, большую часть времени он будет работать на дому. У него были друзья, которые зарабатывали больше, поскольку взяли карьеру в свои руки, вместо того чтобы доверять ее звукозаписывающим компаниям, которые все равно не представляли себе, что делать с музыкой Дэвида. Также он станет самостоятельно заботиться о ребенке. Грета продолжит работать в журнале, где ее к тому моменту повысили, отчасти благодаря ее стоическому нордическому характеру, ярко проявляющемуся при столкновении с трудностями.
Грета принимала пренатальные витамины и сияла на протяжении всей беременности. Ее волосы стали густыми, как львиная грива. На вечеринке, устроенной по этому случаю, я подержала их в руке.
— Это точно будет человеческий ребенок? — удивлялась я.
— Он будет особенный, — ответил брат. До рождения ребенка оставался месяц.
— Ты готова? — спросила я у Греты и выпила третью «Мимозу» за день.
— Готова, — сказала она, поглаживая свой огромный живот. — Скоро ты появишься на свет, малыш. Мы готовы к встрече с тобой.
Через месяц Грета родила девочку. Они назвали ее Сигрид в честь матери Греты. Сигрид появилась на свет очень больной. У нее оказался врожденный порок сердца, небольшой, но редкий и такой, который трудно обнаружить. Почти сразу после рождения она перенесла несколько инсультов, один из которых повредил ее мозг. Формально она была жива. Доктор сообщил, что она протянет года три, а может, и пять, если ей улыбнется удача. («Что общего имеет этот ребенок с удачей?» — воскликнула мама.) Девочка была обречена.
В первые годы ее жизни я пыталась наладить контакт с этим ребенком. Воскресными вечерами я держала ее за руку, пока она неподвижно лежала на маленькой подушке на кухонном столе брата. Я оставалась с ней, чтобы Грета и Дэвид могли побыть вдвоем на людях, выпить в баре по бокалу вина или чего-нибудь покрепче, дабы сохранить влечение друг к другу. Я разговаривала с Сигрид и рассказывала ей о том, как прошел мой день. Но я чувствовала, что она не слышит меня и не понимает. Она была неспособна узнавать или быть узнанной. Хотя Грета и Дэвид верили, что понимают ее. Я же думала, что они просто обманывают себя.
Мой брат делал все, что мог. Ребенок нуждался во всевозможных видах поддержки: кормлении через трубку, уколах, мазях, объятиях, молитвах. Они с осторожностью вывозили ее в коляске — она была такая хрупкая, такая маленькая; Дэвид часто оставался дома вместе с ней.
— Я думал, что стану одним из тех отцов, которые гуляют с детьми в парке, — признался он мне однажды в один из нечастых моментов проявления грусти.
— Крутым папой в парке, — вздохнула я.
— В крутых солнцезащитных очках, — продолжал он. — Я хотел стать самым крутым папой в мире.
Журнал Греты закрылся. Вдобавок никто не покупал новые записи Дэвида, поскольку люди вообще перестали покупать записи. О гастролях нечего было и говорить. Кто бы тогда заботился о Сигрид? Грета нашла удаленную работу, но поскольку теперь она стала всего лишь наемной сотрудницей, ее график уже не был таким гибким. Моя мама все еще работала: ей оставалось два года до пенсии, хотя она предлагала уйти раньше, чтобы помогать им, но Грета была против, категорически против, и в этом вся Грета. Они не могли позволить себе уход за ребенком; их сбережения быстро растаяли. Наша семья распадалась на части. Мы по-прежнему любили друг друга, но каждый в отдельности был по-своему несчастен. Никто из нас не был счастлив, никто не был здоров. Не могу говорить об остальных, но лично я пила как рыба.
Потом, словно из ниоткуда, пришло известие о том, что умер дальний родственник Греты, оставив ей небольшую сумму денег и дом в Нью-Гэмпшире. Примерно в часе езды от него, возле Дартмута, находилась авторитетная педиатрическая клиника. После небольшой дискуссии они решили переезжать. (Моя мама была недовольна. ОЧЕНЬ НЕДОВОЛЬНА.) Они устали от города, от своей жизни здесь, и что бы Нью-Йорк ни дал им, молодой красивой творческой паре, об этом можно было забыть. Оставив свою квартиру, они взяли картины, книги, музыкальные инструменты и свою вечно спящую малышку и переехали в маленький городок, в котором не знали никого, только друг друга. Если бы вы спросили Грету, она сказала бы, что это шанс начать все заново, если бы вы спросили Дэвида, он сказал бы, что они попали в чистилище, но в одном они были единодушны: Нью-Йорк превратился для них в ад.
Я помогла им с переездом. Дэвид нанял грузовик, а я села за руль микроавтобуса, который они в спешке купили на «Крэйгслисте». Грета, присматривавшая за ребенком, устроилась на заднем сиденье. Мы выехали рано утром. Был январь, на земле большими белыми сугробами лежал снег, но кто-то прочистил тропинку на гравийной дороге, ведущей к дому. Я ехала тихо и не спеша, чтобы не беспокоить ребенка, но на пути все равно встречались небольшие бугры и ямы. При любом толчке Грета вздрагивала.
Перекошенный, разваливающийся дом напоминал кирпичного монстра. Он был одноэтажным, с ярко-красной дверью в центре. Я вышла из микроавтобуса, а Дэвид — из грузовика. Я тащилась по снегу с одной стороны дома, а он — с другой. Неподалеку виднелась гора и деревья, росшие рядами. Деревья стояли голые, но так плотно друг к другу, что за ними ничего не было видно. Над ними раскинулось небо — серое, глубокого акварельного цвета, не мрачного, а почти лилового.
Дэвид уставился на маленькую полусгнившую лачугу возле дома.
— Где это я, черт возьми? — спросил он. — Неужели я теперь живу здесь? У меня есть хижина. Посмотри на мою хижину.
Он уже не воспринимал переезд как чистилище: у него появилась собственная игровая комната. Я наблюдала за тем, как он переносил туда свой проигрыватель и ящики с виниловыми пластинками.
Позже Грета отвезла меня на железнодорожную станцию в Портсмут. Я уже запланировала встречу с Алексом, с которым встречалась, когда училась в Бостоне. Мы переписывались весь месяц с того самого момента, как я узнала, что еду в Нью-Гэмпшир. У него за плечами остался один брак, короткий, жестокий и напряженный, словно панк-песня, навязчиво звенящая в ушах. Он писал, что хочет угостить меня стейком на ужин. Сочный стейк вскоре превратился в метафору, обозначающую нечто иное в нашем общении. Звучало отвратительно, но мне было все равно. У моего брата больной ребенок, мама в депрессии, а я ненавидела свою работу, и это ко всем прочим характерным особенностям моей жизни. Я согласна стать его стейком, если оно того стоит.