Пожалуй, в подходящей обстановке тонкие психологи смогли бы предоставить сыну множество вполне весомых аргументов, но... теперь любой из доводов - пусть даже и наиразумнейший - заведомо утрачивал свой смысл, и сын, не вдаваясь в нюансы, это ощущал, хотя и чувствовал, что, откажись он стать таким, как все, откажись пожертвовать для всеобщего покоя частью собственной души - и кончено, он будет обречен существовать вне человеческого клана: люди тотчас отвернутся, признав его взбесившимся чужаком.
И все же он не мог, не сме л, не желал подчиниться.
- Я не хочу, - тихо, но твердо произнес сын. - Не хочу - и все.
- Ну, ну... - попытался уговорить его отец, однако тут появился одноглазый.
Он улыбался, скаля желтые гнилые зубы, и отвратительный шрам, сморщившись от этой полузвериной улыбки, делал его лицо еще безобразней.
Его единственный глаз излучал такое блаженство, такую нечеловеческую отрешенность от всего земного, что сына вдруг охватил панический, неодолимый страх.
- Нет, нет! - закричал он, отшатываясь от протянутой руки. - Не буду! Не буду!
Одноглазый, бормоча что-то нечленораздельное, попытался было нацепить
ему на голову чудовищный колпак - тогда бы все закончилось в момент...
Но строптивец, изловчившись, сумел выскочить из кресла, по-кошачьи увернулся и, собрав все силы, толкнул, нет, с размаху ударил это проклятое животное прямо в лицо, в его единственный глаз.
Служитель взвыл, выронил колпак и тяжело, как-то боком, повалился на пульт управления.
Лампочки приборов замигали еще быстрее, и тонкое гудение перешло в рев.
Не медля более, сын бросился из зала.
Он бежал по белым, пустынным коридорам, проносился через какие-то лаборатории, где тоже не было никого, поднимался по узким лестницам, петлял, утыкался в тупики, возвращался обратно - ему казалось, что он заблудился, окон- чательно и бесповоротно, что попал в страшный и нелепый лабиринт, из которого нет выхода, нет выхода, и он мчался дальше, охваченный ужасом и тоской.
Он все-таки нашел спасительную дверь, выскочил на улицу и припустил по ней, заботясь лишь о том, чтоб не споткнуться, не упасть...
Ему все чудилось, будто преследователь ни на шаг не отстает; возможно, так оно и было - неизвестно, - и он убегал, пытаясь скрыться от погони, даже не задумываясь, где потом сумеет затаиться, обрети укрытие - хотя бы ненадолго...
Наконец, он выбился из сил и остановился, с трудом переводя дыхание.
Потом прислушался: пока все тихо - кажется, погоня прекратилась...
И тогда он оглянулся.
Что это?
С детства знакомого города, людей, машин - как будто не бывало. Напрочь!
Все исчезло.
Он стоял совсем один посреди необъятной пустыни - несчастный, беглый фараон, когда-то в прошлом всемогущий повелитель полумира, или нет, заблудившийся космический странник, безмерно усталый и жаждущий напиться, а вдали, почти у горизонта, виднелись зубчатые стены неведомого замка.
И тут он понял, что отныне все и впрямь пропало.
Безусловно, чего-то в этом роде надо было ожидать, и тем не менее...
Укрывшись в замке, огромном, роскошном, во всех отношениях удобном, к тому же начиненном первоклассной современной техникой, люди тем самым воздвигли между ним и собой каменную стену.
Или, может быть, она стояла здесь всегда, просто прежде он не замечал ее, как многого не замечают в повседневной жизни, а теперь вот, удалившись, вдруг обнаружил, что она есть, эта стена, вечная и монолитная, и все ворота, все лазейки закрыты и зорко охраняются отборными лучниками, готовыми в любой момент направить стрелы ему прямо в сердце?..
Отчаяние овладело им, и он, обессиленный, упал ничком на землю.
Так пролежал он целый день, и солнце - ослепительное злое солнце - палило нещадно своими лучами...
Он уже не знал, не мог сказать наверняка, живет на самом деле или нет...
А вечером он встал, вытряс песок из башмаков и побрел, спотыкаясь, к замку.
Дерзкий план созрел в его голове.
В конце концов, решил он, то, что люди отказались от меня, еще не значит, что от них отказался я! Нет, я заставлю их со мной считаться!
Он решил штурмовать цитадель.
На его счастье, подле замка росли высокие старинные деревья.
Как видно, воздвигая стену, их не удосужились срубить, да, в сущности, они строителям и не мешали...
У него был с собой превосходный перочинный нож - всегда мог пригодиться: что-нибудь открыть, разрезать, проколоть, а то и просто для игры - в пиратов или в злобных центаврян...
Да, нож пришелся очень кстати...
Он бросился без колебаний в заросли и принялся кромсать заточенным, как бритва, лезвием колючие стволы.
Он срезал два подходящих дерева и старательно очистил их от ветвей - получились отличные бревна, вершинами своими достававшие как раз до зубцов стен.
Затем, после короткой передышки, из толстых сучьев он выстругал перекладины и, убедившись в их прочности, взялся мастерить лестницу.
За неимением другого он скинул с себя всю одежду, изорвал ее на длинные ленты и накрепко связал ими перекладины и бревна.
Теперь он мог приступать к штурму.
Он приставил лестницу к стене и крадучись (всё, более - ни звука!) начал карабкаться наверх.
Зубцы медленно вырастали на фоне звездного неба, черные и страшащие своей незыблемостью, величавой отрешенностью от мелочной, ничтожной суеты...
На секунду он остановился, вслушиваясь - нет, пока он не был обнаружен, - и тогда, зажав нож в зубах, еще быстрей полез на стену.
Ему было холодно, его бил сильный озноб. Черт возьми, подумал он, как бы тут не простудиться, это было бы сейчас совсем некстати...
Но он уже миновал последнюю перекладину и осторожно ступил на стену.
На мгновение опять настороженно замер.
Тишина...
Похоже, никто его не заметил. До сих пор - никто... Вот и отлично!
Крадучись и пригибаясь, он пересек смотровую площадку и глянул вниз.
Там, в яме ночи, искрился и сверкал, манил далекими огнями призрачно-огромный город.
Где-то тихо играла знакомая музыка, слышны были разговоры, даже пение и смех - люди жили своей обычной жизнью, вечно счастливой и вечно прекрасной - так теперь отчего-то казалось, - и, наверное, никто из них не вспоминал о нем, никто: ведь он для них умер - в тот же самый миг, когда не пожелал расстаться со своим нафантазированным «Я», - зато они по-прежнему существовали для него, и этого было довольно.