Однако хирург из ада не сдавался. Его словно увлекла чисто профессиональная страсть. Я видел, как он внезапно сузил глаза, словно меняя инструменты, и бросил:
— А что вы искали в женщинах?
— О, прошу вас! — послышался голос протеста какой‑то из матрон–дочерей. Старик, однако, начал отвечать на этот вопрос преспокойнейшим голосом:
— Это уже не так просто. Начать нужно с того, что я всегда, всю жизнь, хотел быть денди. Блистать в салонах и ночных клубах, появляться в обществе как звезда, небрежно приковывать к себе внимание молодых дам и вызывать зубовный скрежет их поклонников. Я всегда хотел быть тем, для кого прекраснейшая из женщин как бы случайно поправляет свой чулочек, чтобы показать превосходную ножку; и тем, ради которого самая горячая бросает самого богатого мужчину. Но все это нужно мне только для хорошего самочувствия, как наточенная бритва и соответствующий носкам галстук. Женщина, за которой я хожу, очарованный, не требует фона светской интриги и вечернего раута. Она прелестна на любом фоне, потому что ее красота цветет глубоко в ее глазах. Она проста, но и очень впечатлительна. Она слаба и сильна. Умна, но и безрассудна. Пуглива и отважна. Горда и униженна. Изобретательна и непосредственна. Глубоко женственна, но и мужественна. Она совершенно отлична от меня, но в то же время и совершенно подобна мне. Когда я касаюсь ее, то чувствую каждый раз, что впервые в жизни касаюсь чего‑то столь чужого, словно из другой вселенной, и в то же время так сросшегося со мной, как мое собственное тело. Я хотел бы когда‑нибудь представить ее вам. Сами увидите, сколько в ней прелести и очарования.
— Но вы уже встретили ее в своей жизни?
— Никогда.
Смущение охватило уже всех. Пожилые начали покашливать все чаще, а несколько дочерей–матрон вышли из салона. Старуха не отозвалась ни словом. Но из своего угла она смотрела на мужа с такой явной, уже застарелой ненавистью, что во мне что‑то судорожно сжалось.
Старик же не обращал ни на кого ни малейшего внимания. Он смотрел только на своего собеседника и говорил самым естественным голосом:
— Никогда. Но я еще не все сказал…
— Хватит! — оборвал его твердо, хотя и тихо, наш незнакомец, и, казалось, прикрыл глаза. Инженер удивленно посмотрел на приятеля.
— Я еще не все сказал, — продолжал дальше старик четко и бесстрастно. — Моя чудесная любовница, которой я дышу на рассвете глубже, чем воздухом, когда в золотистой ее коже прячу лицо и губы, — одновременно верна мне и не верна. У нее верное сердце, но неверное тело. Могу это здесь засвидетельствовать, поскольку не раз ведь испытывал ее горячую верность — до степени потрясающей. Но не раз переживал и ее поражающую неверность, когда горло стискивалось, словно ледяными клещами. Надеюсь, и вам это знакомо: когда чувствительнейшие, интимнейшие движения рук и тела повторяются неизвестно как, когда и где, но в каждом случае — где‑то под иным покровом. Ревность — это воображение, и потому она так невыносима. И может быть лучше…
— Довольно, довольно! — закричал незнакомец и встал. Не глядя на старика, он налил себе рюмку коньяку и выпил одним глотком. В салоне уже не было тихо, все возрастал ропот возмущения. Но Аполинарий Здыб спокойно продолжал говорить, будто магнитофон, в который вселился демон, вызванный магией и уже бесчувственный к заклинаниям.
— И, быть может, лучше видеть это, чем представлять. Зачем же мучаться столько лет, если влюблен до такой степени, что ни минуты не можешь жить без нее. Как обидно, что я никогда не встретился с ней в жизни!
Инженер подбежал к незнакомцу. Этот безрассудный Ученик Чернокнижника шатался, бледный, как привидение. Отодвинув плечо приятеля, со словами:
• — Никогда, никогда больше я не сделаю этого! — он поспешно выбежал из салона.
— Теперь уже все иначе, — сказала Йоанна, когда мы прошли мимо места последнего отдыха Аполинария Здыба. — Мне тогда было лишь двадцать с небольшим. Никогда мне уже не будет столько. Тогда мы могли расставаться ежеминутно и не верить в серьезность этих расставаний. И что, в конце концов, было на самом деле, что — лишь нашим воображением? Что было и чего не было? Что исполнилось, а что нет? Что мы приобрели и что потеряли? Веру, любовь, надежду — или наивность, иллюзии и камни в сердце?
— Нет, Йоанна, уходит и теряется только время, ничего больше и ничего меньше, — ответил я ей. И, собственно, не ответил вовсе, потому что в это время между деревьями увидел человека, который наконец‑то показался живым в этой каменной стране теней. Он шел по главной аллее и при виде нас остановился, энергичный и нерешительный, как всякий живой.