— Выйдем.
— Ну, расскажи еще что-нибудь, — говорит Инга, прижимаясь к моему плечу. — Или лучше почитай стихи! У тебя это здорово получается…
— Вчера на дежурстве прочитал сборник Долматовского. Правда, сразу не припомню.
— Ну, ну… Что помнишь?
И я читаю:
— Красиво, но очень грустно, — говорит Инга. — Слушай, как живут твои друзья — «мушкетеры»?
— А ты помнишь, как растут цветы из снега?
— Помню.
— Они ни у кого, Инга, не растут. Только у тебя.
Больше нам поговорить не удается: ревут сирены. Воздушная тревога! Десятки прожекторов, которые таились до сих пор в густой темноте, включаются разом. Голубые лучи их беспокойно обшаривают осеннее небо.
Перед нами вспыхивает огонек карманного фонаря, и мы слышим раздраженный голос:
— В бомбоубежище! Не знаете, что ли?
Это милиционер.
В бомбоубежище мы, конечно, не пойдем. Поэтому со всех ног бежим от милиционера.
Милиционер свистит, и его свист сливается вдруг с другим — страшным, воющим, давящим, с каждой секундой все более громким.
Мы падаем на газон, нас оглушает взрыв, нас подбрасывает.
Бомба взорвалась совсем рядом.
— Не бойся, Инга.
— А я и не боюсь, когда с тобой…
ШЕСТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
Несколько дней подряд по радио передают почти только музыку.
Но вот музыка прерывается. Диктор немногословен: «За истекшие сутки вели бои… На ближних подступах к Москве отражали атаки…» И снова музыка.
Утром 16 октября дивизион выстраивается во дворе школы. Майор Кременецкий принимает рапорт у дежурного.
Сейчас, как обычно, он скажет, какое у нас задание на день.
Но Кременецкий не торопится, несколько минут ходит вдоль строя, заложив руки за спину, потом говорит:
— Школа эвакуируется… Идите по домам. Пять часов на сборы. Тех, кто опоздает, будем считать дезертирами.
Каждый из нас, спецов, ко всему был готов, и если бы сегодня школу бросили на передний край — это бы не застало нас врасплох.
И вдруг — эвакуация…
— Вопросов нет? — спрашивает Кременецкий.
Вопросов нет. Куда — нам все равно не скажут. Да и какое это имеет значение — куда. Главное, что мы оставляем Москву в часы очень трагические. Нам дано лишь время на сборы. Нарушить приказ не посмеет никто.
— Пошли! — машет мне рукой Владлен Доронин.
Но мне уходить пока нельзя: звонили из райкома комсомола, просили подготовить для сдачи комсомольские документы.
Собираю бумаги. В комсомольскую комнату входит Тепляков.
— Почему вы не идете домой? — спрашивает политрук.
— В райком надо, дела сдать. Может, Орешин разрешит взять свою машину?
— Машину у нас, Крылов, отобрали для штаба обороны, — говорит Тепляков. — А Орешин уже не директор.
— Как?!
— Орешин назначен комиссаром дивизии народного ополчения. Час назад он уехал на передовую прямо из дома. Только мне успел позвонить. Директором будет майор Кременецкий!
Сколько событий произошло за это утро! И вот еще одно.
Трудно представить нашу школу без Орешина. Но в штабе решили, что он нужнее там, в дивизии ополченцев. Конечно, лучше комиссара, чем Орешин, трудно найти.
— А вы когда домой пойдете? — спрашиваю Теплякова.
— Не успею, — говорит он. — Но я уже собрался. Все мое тут. Я же холостяк. Ну, торопитесь, Крылов.
Я бегу по городу. Везде — суета. С пятого этажа какого-то учреждения через окна выбрасывают тюки бумаг, их тут же грузят на автомашины. Навстречу мне идут люди со странной ношей: у кого несколько пар ботинок, у кого скатанный в рулон отрез материала. Только потом узнаю: заводы закрываются и раздают рабочим свою продукцию…
Дома меня встречает мама. Тревожится, спрашивает, боясь услышать страшное и неотвратимое:
— Ну что?
— Уезжаем…
— Собрать тебя?
Приходит соседка, говорит маме:
— Они уже близко… Я подготовила книги, которые надо сжечь…
На постели поднимается отец. Я думал, он спит. Вчера у него опять был тяжелый приступ.
— Ивановна, убирайся! — кричит он. — Сталин Гитлеру Москву никогда не отдаст!
Голова отца падает на подушку, и я еще раз слышу его голос, в последний, как потом оказалось, раз:
— Вон!
Мой отец был простым, рядовым человеком, из тех, кто на анкетный вопрос «происхождение» писал: «из мещан». Да, он был из мещан. Он ходил молиться в церковь. Он рос и воспитывался до революции, и многое у него осталось от прошлого.