И все-таки девятая батарея считается трудной. Красин предупреждал меня об этом, даже рассказал мне историю «девятки». Когда полк формировался, в девятой людей хватило только на половину состава. Штаб армии дал распоряжение: откомандировать от каждого артиллерийского подразделения по одному человеку. Кого откомандировали — понятно…
Это я вижу на первом же построении, знакомясь с батареей.
…Иду вдоль строя, бойцы называют свои фамилии.
— Рядовой Таманский.
Спрашиваю:
— Отчего у вас шрам на носу? Ранение?
Таманский молчит, потом говорит нехотя:
— Это на гражданке. Финкой. Подрался с корешами.
— Рядовой Козодоев.
— У вас татуировка на шее?
— Старая, лагерная.
— Сидел?
— Сидел.
— За что?
— На поездах работал. Между Ашхабадом и Ташкентом. Но потом завязал.
Не очень крепко завязал Козодоев. Как только наступление, он умоляет меня: «Отпустите вперед». И я однажды отпустил. Он исчез со своим автоматом в самом пекле боя, а вернувшись, раздавал солдатам трофеи — часы, зажигалки. Себе же ничего не оставил…
— Товарищ старший лейтенант, пошлите меня в маленькую разведку, — нудно канючит Козодоев.
— Сидите на месте, Козодоев, если вам не хочется быть в штрафной.
— А что мне штрафная? Мне где ни воевать! Я любой приказ — кровь из носу.
Приказы он выполняет точно, как бы ни были они трудны. И при этом любит, чтобы его похвалили: за что-то казнит он себя в душе и очень хочет, чтобы видели люди в нем человека, сказали о нем доброе слово.
…Коптит на столе лампа-самоделка. Бренчит на балалайке Богомазов.
Частушки. Простые, нехитрые песенки-коротушки, припевки, прибаски, как их называют в разных областях. Богомазов может петь бесконечно, а мы бесконечно можем слушать эти задорные строчки о встречах и расставаниях, о разборчивых невестах и бахвалах-женихах, о строгих родителях и добрых подружках-товарушках.
Эта — нежная, ласковая. И поется она спокойно, ровно, негромко. Милый извиняется: «положил в сенях на лавочку…».
С первого взгляда кажется, что частушки-коротушки похожи друг на друга, но стоит послушать такого исполнителя, как сержант Богомазов, чтобы убедиться и почувствовать, как разнятся они и по мотивам и по «заходам». И в каждой — своя неожиданность.
Богомазов не только поет. Иногда он поднимается, чтобы топнуть несколько раз ногой, выкинуть коленца. Пляшет он легко, кривые его ноги в коричневых обмотках способны вообще не касаться земли. Плясун словно по воздуху летает. И в руках — балалайка. Впрочем, инструмент для Богомазова не важен — балалайка ли, мандолина, гитара, гармошка или даже двухручная пила.
Вот ведь какие они, частушки — фигурные, резные, кружевные! Меткие, хлесткие, с подковыркой, озорные! А озорного русский человек, особенно солдат, никогда не чуждается.
Кем эти частушки сочинены? Давно ли ходят по свету? Ходят, живут для того, чтобы давать людям доброе, светлое настроение, бодрить. Частушка может быть и грустной, но скучной — никогда. Скучную не поют, и она умирает.
Поиграл-попел Богомазов — и сразу дышится легче, и мысли всякие тяжелые рассеиваются.
Я выхожу из блиндажа в траншею. Смотрю, как дрожат в небе немецкие ракеты.
Из глубины траншеи доносятся приглушенные голоса. Разговаривают двое.
— Меня из института отчислили, а так бы и не призвали…
— Вояка из тебя, конечно, липовый. А ты все же старайся. Кто не старается, пропадет. Вот я, например, цель себе поставил: орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду.
Подхожу к разговаривающим. Они тотчас умолкают. При вспышке ракеты вижу лица: сержант Вяткин и рядовой Порейко. О Порейке что говорить? Маменькин сынок, рос в домашней теплице. Бывший чистюля, ныне заросший щетиной. Не бреется по неделям, боится холодной воды.