Как он узнал правду? Кто выдал ему тайну? Валентина отказывалась это сделать. «Сейчас неподходящий момент, — сказала она, когда Максанс только-только вернулся из Будапешта. — Он слишком потрясен тем, что пришлось пережить там. Дай ему немного времени». И мадам Фонтеруа рассказала бывшему любовнику о молодой венгерке, убитой пулей, попавшей в голову. Александр запасся терпением. Господи, что же должен был испытать его сын!
Он часто представлял этот момент, надеялся на встречу и одновременно боялся ее. Однако грек никогда не думал, что будет чувствовать себя настолько оробевшим, растерянным. Как ему поступить? Пересечь улицу и подойти к долгожданному гостю? Ждать, когда он подойдет сам? Но вдруг Максанс передумает и уйдет, так и не поговорив со своим настоящим отцом? Как не дать ему уйти? Броситься следом, схватить за рукав, умолять?
Манокис подошел к двери и застыл на пороге магазина. Их взгляды встретились. Взгляд Максанса казался беспощадным. Александр задержал дыхание. Меж ними мелькали прохожие, медленно проезжали автомобили, но Александр видел лишь своего сына, сына, которого он так долго ждал, сына Валентины, женщины, которую он любил уже много лет, более четверти века, почти вечность.
Наконец Максанс принял решение. С беспечным видом он пересек улицу, не обращая внимания на машины: молодой человек даже положил руку на капот «Симки-Аронд», которая была вынуждена затормозить, чтобы пропустить пешехода. Он двигался с грацией матери, но в то же время это была совершенно особенная, мужская грация — его движения были полны сдержанной силы.
Мужчины продолжали молча смотреть друг на друга, оба по-прежнему держались настороже. Было видно, что Александр вызывает у Максанса некоторое недоверие. Манокис подумал, что лучше уж недоверие, чем враждебность. Но что он скажет сыну, который уже вырос и стал мужчиной?
Он отступил на шаг. Не говоря ни слова, Максанс последовал за греком внутрь магазина. Александр тотчас закрыл дверь и повернул ключ, будто опасался, что гость ускользнет от него.
Максанс прошелся по залу, посмотрел на лепной потолок, окинул взглядом зеркала и люстру с подвесками. Он не мог оставаться на месте. Ему потребовалось шесть месяцев, чтобы решиться прийти сюда.
Молодой человек десятки раз проходил мимо магазина грека-меховщика. Он сфотографировал его витрины, как и здание на улице Тревиз. Прячась за прямоугольником видоискателя, он запечатлел и малознакомого ему отца, 24x36 — безжалостная точность. Он фотографировал Александра, когда тот выходил утром из дома, — на лице следы недавнего сна, фотографировал на террасе кафе читающим газету, среди шумной толпы, направляющейся к метро в конце дня.
В квартире, расположенной под самой крышей, в квартире, которую он снял недалеко от Люксембургского сада, проявляя снимки в темной комнатушке, он поздравил себя с тем, что его план удался. Однако, глядя на негативы, Максанс понял, что нервозность подвела его. Многие кадры вышли расплывчатыми, изображение было чересчур зернистым. Фотографии неопытного любителя. Когда снимки были готовы, он налил себе скотча. Максанс не думал, что будет испытывать столь сильное волнение, изучая черную с проседью шевелюру, крупный нос, руки в тонких белесых шрамах. Молодой человек надеялся, что, заключив отца в двумерное пространство фотографий, он обретет над ним власть. Увы, Александр остался неуловимым.
И вот вчера он не смог нажать на кнопку спускового механизма фотоаппарата. Он держал камеру в ладонях, как раньше держал раненых птиц. Максанс смотрел, как выходит из такси мать, как она звонит во входную дверь дома на улице Тревиз. И когда массивная дверь захлопнулась за хрупкой женской фигуркой, молодой репортер почувствовал себя вором и трусом.
«Решительно, они просто преследуют меня», — думал Максанс, глядя на роскошные шубы и манто. Он сожалел, что Александр Манокис, как и Андре Фонтеруа, был скорняком. Ему был чужд их мир, показавшийся бесполезно жестоким. Чтобы предстать во всей своей полноте, красота женщины не нуждалась в мертвых зверях. Женская красота была чудом сама по себе.
— Я хочу поблагодарить вас, — сказал Александр.
Максанс обернулся к отцу, злясь на себя за участившийся пульс.
— За что? — бросил он резко, даже грубовато, вскинув подбородок.
— За ваше мужество, которого мне не хватило. За то, что вы сделали первый шаг.