Максанс позвонил ей вчера из аэропорта. Он улетал в Лейпциг и волновался за Камиллу. Он не смог застать ее на работе, где мадемуазель Фонтеруа не появлялась уже целых четыре дня, а когда фоторепортер звонил сестре домой, ее телефон не отвечал. «У нее не все ладно, мама. У меня нет времени заниматься всем этим, потому что я отправляюсь на поиски Сони, но если бы ты смогла…» Максанс не закончил фразу, отлично зная, сколь сложны отношения матери и дочери.
Этой ночью Валентине не удалось уснуть. Она ворочалась на кровати, как будто у нее был приступ тропической лихорадки, которая, однажды завладев телом, уже не отпускает его и, стихнув, возвращается вновь через месяц или через год, заставляя человека страдать, гореть в огне, как грешник, лишенный рая.
Она то металась от жара, то дрожала от холода, то отбрасывала одеяло, то съеживалась под ним, а к трем часам ночи, совсем отчаявшись, встала с постели и зажгла все лампы в комнате.
Вот уже многие годы Валентина с Камиллой сталкивались, как два корабля в ночи. Полное непонимание, ранящие фразы. Ими управляли ревность, гордость, самолюбие, эгоизм, и все это заставляло забыть о любви. Порой, глядя на отстраненную красоту дочери, на ее безупречную элегантность, Валентине хотелось схватить Камиллу за руку, увести ее в темную маленькую комнату и прошептать все те слова, которые она никогда никому не говорила. Иногда мадам Фонтеруа сожалела, что она не посторонний для Камиллы человек, тогда у нее появилась бы возможность познакомиться с дочерью заново и начать все с чистого листа.
«Но почему? — спрашивала себя Валентина, а мрак давил ей на виски. — Почему я так и не смогла сказать, что люблю ее?»
Но сейчас, находясь во власти ночи, когда пот выступал на лбу, а тело сводила судорога, женщина наконец признала очевидное: она никогда не любила Камиллу так, как нормальная мать любит свое дитя. Она никогда не чувствовала внезапных порывов нежности, никогда не стремилась защищать, она не переживала тех эмоций, которые движут любой матерью, заставляя сворачивать горы и останавливать реки. По отношению к Камилле Валентина не испытывала той всепоглощающей страсти, что испытала сразу же после рождения Максанса, когда только протянула руки навстречу новорожденному, вдохнула его запах, ласково провела ладонью по нежному темному пуху, покрывающему хрупкий череп.
С самого своего рождения Камилла пробуждала в душе мадам Фонтеруа странные чувства. Смесь опасения, нетерпения и беспомощности. Молодая женщина не понимала, почему так происходит. И тогда, в свои двадцать два года, она выбрала единственный, как ей показалось, возможный выход: бегство.
Валентина доверила младенца гувернантке, славной Жанне Лисбах, которая стала на страже у детской комнаты, а сама мадам Фонтеруа сбежала, сбежала от крошечной девочки со светлым взглядом, так похожим на ее собственный. Затем она сбежала от подростка, такого сложного, неуступчивого, требовательного… О, какого требовательного! Потом она сбежала от молодой женщины, очень одаренной и уверенной в себе.
Но сегодня, в Париже, охваченном лихорадкой, в Париже, где раздавался металлический скрежет дорожных знаков, вырываемых из каменных мостовых, следовало прекратить это бессмысленное бегство.
И вот она стояла у дома дочери. Валентине потребовалось собрать все свое мужество, чтобы прийти сюда, потому что когда имеешь дело с Камиллой, надо быть готовой к любым сложностям. И сейчас не Валентина Фонтеруа поднимала глаза к закрытым ставням квартиры, но юная Валентина Депрель — та, что собирала спелые гроздья винограда, та, что обливала водой из шланга своего старшего брата, та, что грезила о волшебном празднике в чудесном саду, и та, что искала успокоения рядом с портретом дамы в голубом. Та, кому жизнь, быть может, пообещала слишком много, когда она была еще ребенком.
Валентина убедилась в том, что ее бежевый льняной костюм сидит на ней безупречно, пригладила короткие черные волосы, отливающие красным деревом, — цвет, выбранный ее парикмахером, чтобы смягчить слишком суровые черты лица, — и решительно пересекла улицу, намереваясь встретиться с дочерью.
Камилла накрыла голову подушкой, чтобы приглушить невыносимый звук звонка у входной двери, разрывающего такую уютную тишину. Влажная и теплая темнота спальни, задернутые шторы: она не вставала с кровати уже целых три дня, поддавшись слабости, элементарной трусости, которые тисками сжимали сердце.
Опять этот настойчивый звонок! А ведь она предупредила Эвелину, что будет отсутствовать несколько дней — ничего серьезного, обычное пищевое отравление, но ей необходим отдых; ей, которая никогда не брала отпуск, которая покидала Дом Фонтеруа лишь для деловых поездок. Камилла отключила телефон и закрыла дверь на все замки.