Когда няня перед кабинетом отца отпустила руку мальчика, он почувствовал себя щепкой в открытом море. В давящей тишине, опустив взгляд на носки ботинок, Андре прочел басню Лафонтена, как будто магия чудесных зверей могла спасти его от этого ада.
Сейчас он не мог вспомнить ни единого слова, сказанного отцом, он даже не помнил самого наказания, которое было не слишком строгим, но на всю жизнь он запомнил давящее чувство, возникшее во время этого «суда предков». И когда он забывался коротким сном в тошнотворной грязи окопов, то порой просыпался в холодном поту, вспоминая о детской шалости, совершенной двадцать лет тому назад.
Распахнулась дверь в ванную комнату. Валентина сняла свадебное платье и облачилась в зеленую с черным атласную пижаму с широкими рукавами, украшенную вышитыми китайскими иероглифами. Она села в кресло, стоящее в круге света. Девушка казалась столь спокойной, столь совершенной, что Андре не осмелился нарушить очарование необыкновенного мгновения пустой болтовней.
Мужчина налил жене коньяк. Она взяла бокал обеими руками, как чашку горячего шоколада.
— Вы кажетесь печальной, — обеспокоенно заметил Андре.
— Капелька меланхолии, так, пустяки. — Она сбросила расшитые домашние туфли и скрестила длинные ноги. — Не расскажете ли немного о себе, Андре? Теперь, когда у нас с вами вся жизнь впереди…
Андре догадался, что Валентина просто храбрится. Он хотел бы ее успокоить, но опасался, как бы она не приняла его расположение за снисходительность. У новоиспеченного супруга складывалось впечатление, что он оказался лицом к лицу с диким животным, которое следует приручить. До сего момента он чувствовал себя вполне уверенно, но вот сейчас, под ее взглядом, смутился.
Валентина наклонилась, чтобы взять со стола мундштук. Когда он поднес огонек зажигалки, она дотронулась до его руки. Андре вздрогнул. С озабоченным видом Валентина выпустила к потолку струйку дыма.
— Надо как можно скорее прогнать из квартиры запах краски. Я полагаю, что каждый последующий вечер мы будет проводить в очередной комнате с сигарами и благовониями. Что вы об этом думаете?
— Вы курите сигары?
— Ну, иногда я беру в руки сигару, дабы шокировать друзей моего отца, но я клянусь вам: их вкус мне не нравится, — пошутила молодая женщина.
Андре улыбнулся. Проказливость, свойственная Валентине, была ему чужда. Он всегда был серьезным мальчиком. Благоразумным. Но, даже будучи ребенком, он никогда не искал компании себе подобных. В глубине души он любил мятежников, бунтарей, тех, кто стремится к солнцу и обжигает крылья. Таких, как Леон.
Андре с некоторым раздражением подумал, что воспоминания о брате всегда приходят неожиданно и в самый неподходящий момент.
Он припомнил, как если бы это было только вчера, пламенные речи, короткие рубленые фразы, женщин, покоренных лучезарной улыбкой брата. Леон презирал полутона и сомнение. Он не говорил, а утверждал; он всегда был прав. Он не жаждал общаться с теми, кто колеблется, сомневается. «Как же я порой ненавидел его! — подумал Андре, и его сердце болезненно сжалось. — И как я мечтал хоть немного походить на него…»
Именно Леон отвез Андре в дом терпимости, где их встретили девицы в белых носочках и черных туфельках. Именно Леон поддерживал голову брата, когда того рвало после первой попойки. Леон придумывал ложь за ложью, чтобы скрыть их шалости. Он был на год младше Андре, но во многом превзошел старшего брата. Он отличался буйным воображением, кипучей энергией, железной волей.
Именно он смог убедить отца в необходимости отправиться в Канаду, чтобы скупать там кожи и меха непосредственно у трапперов[3]. Леон провел долгую зиму на бескрайних полярных просторах, и по его возвращении Андре нашел брата изменившимся. Экспансивный мальчик, неистощимый болтун, теперь он вел себя так, будто скрывал какую-то тайну, но отказывался делиться ею. Это странное молчание больно ранило Андре.
Затем, после двух поездок в Москву, Леон решил, что опыт, приобретенный в Канаде, следует использовать и в Сибири. Всего за несколько месяцев он выучил русский язык, усердно занимаясь с частным педагогом. Но весной 1914 года политическая ситуация в Европе стала весьма нестабильной. И хотя никто не верил в то, что может начаться война, старый лис Огюстен почувствовал неладное и приказал сыну оставаться во Франции до тех пор, пока ситуация не улучшится.