Эту ночь они провели на открытой поляне недалеко от скита. Они глядели на живые «ртутные» огненные волны, перекатывающиеся в костре, пили крепкий чай и всю ночь беседовали. Неторопливо и как-то задумчиво Михаил рассказывал о том, что душа человека и любого живого существа не умирает, а возвращается через какое-то время после смерти тела раз за разом, пока не исполнит свою миссию на этой Земле. А миссию эту поручает людям хозяйка Вселенной Энекан Буга.
– Да, – говорил Михаил, – жизнь бесконечна, и это не секрет для шамана, который помнит.
Он рассказал, что с древних времён шаманы считали прибежищем душ планету Чолбон, Венеру.
– Там как будто деревья кругом растут, а на них гнёзда маленькие. А в гнёздах птенчики, вроде как птенцы синицы или какой другой маленькой птички. Подрастают они там, а как «на крыло встанут» – сразу же на Землю слетают.
– А души шаманов тоже там подрастают? – спросил Кирилл.
Михаил посмотрел на Кирилла серьёзным взглядом:
– По-разному бывает. Но души тех людей, которым шаманами суждено стать, выглядят как птенцы других птиц – больших, перелётных, иногда хищных. Вот орёл, например, лебедь, ястреб. Чайка, однако, тоже… И гагара – укэн по-нашему.
Мысленно Кирилл ахнул, в его уме словно начали складываться фрагменты головоломки. Помолчав, Михаил рассказал Кириллу о том, что живший здесь много лет назад шаман, был совой – птицей, летающей в ночи.
– И где он теперь? – поинтересовался Кирилл.
Михаил молча показал рукой в небо, где уже занимался огонь рассвета. Он долго смотрел на высокие розовые облака, пока, наконец, взошедшее солнце не обесцветило их совершенно, и сказал задумчиво:
– Геван сэмчэ…
– Утренняя звезда умерла... Рассвело, стало быть, – перевёл Виктор, а Кирилл в очередной раз подивился выразительной поэтике незнакомого языка.
– А реку эту неспроста называют Комнэ. Это слово означает «преграда», «заслон». Потому как пройти здесь может только человек с чистым сердцем, тот, кто душу свою не потерял.
***
На другой день они возвращались к чуму, когда уже близился вечер, пройдя не один десяток километров. Выйдя на высокий обрывистый берег Еннгиды, Кирилл полной грудью вдохнул влажный и плотный речной воздух и, не в силах сдержать рвущуюся наружу радость, закричал во весь голос
– Э-э-э-э-э-эй!!!
Огромный лось, поднимая радужные фонтаны бриллиантовых брызг, с шумом бросился в прозрачную ледяную воду в пятидесяти метрах выше по течению, фыркая и стараясь повыше держать большую голову с тяжёлыми рогами-лопатами, поплыл к противоположному берегу. Он выбрался на невысокую речную террасу, поросшую изящными, словно точёными соснами с ярко-лимонной корой, и, не разбирая дороги, бросился в лес. Ещё некоторое время был слышен шум и треск ломаемых веток, потом всё стихло.
Виктор засмеялся и, сбросив рюкзак, сел на чёрную базальтовую глыбу, отколовшуюся от скалистого выступа. Рядом привалился спиной к толстой берёзе Михаил, брезентовая одежда которого местами была чёрной от пота. Они закурили, Михаил – свою короткую, местами потрескавшуюся можжевеловую трубку, Виктор – папиросу, и заговорили между собой по-эвенкийски, иногда негромко смеясь. Михаил пощипывал свою негустую бородку, расспрашивая о чём-то своего собеседника, а Виктор отвечал односложно, время от времени бросая на Кирилла короткие взгляды, безусое и безбородое лицо его лучилось радостью.
Вслушиваясь в слова эвенкийского языка, Кирилл чувствовал, что речь идёт о нём, но, удивительно, это не вызвало в нём никаких эмоций, хотя в обычных обстоятельствах он бы, конечно, высказал своё мнение, либо же развернулся и ушёл. Но неизвестное доселе чувство охватило его – чувство единения с окружающим его миром, с опалесцирующим синим предвечерним небом, с прекрасной рекой, соединявшей в себе, казалось, красоты всех северных рек мира.
«Архетип таёжной речки», – подумал Кирилл и невольно улыбнулся неуместности такого определения – умозрительные философские идеи представлялись сейчас чем-то далёким и нереальным. Не будучи экзистенциалистом, Кирилл, тем не менее, видел в этом философском направлении здравое рациональное зерно. Хайдеггеровская идея «вброшенности» человека как живого существа в этот мир, была ему вполне понятна, и в соответствии с нею он воображал себя человеком, который «сделал сам себя», добился всего сам. Тем самым он исповедовал, пусть не вполне осознанно, фактическую отделённость себя от окружающей природы. Эта философская система вполне оправдывала себя, позволяя без проблем существовать в огромном городе, пока нежданно пришедшая болезнь не разрушила казавшийся прочным фундамент эгоцентризма.