Я стиснула зубы. Мне некогда было спорить. Жнецы оказались здесь по мою душу. Если Цукуёми хотел узнать, что такое пытки временем от Высших жнецов, то это его выбор. Вероятно, это отпугнет его.
– Если пойдешь со мной, – произнесла я, – я не берусь нести ответственность за то, что жнецы могут с тобой сделать.
– Без проблем, – ответил он, отковыривая от своего безупречно белого кимоно застывший воск.
– Ты никогда раньше не встречал жнецов.
– Ну, теперь я знаю одного, – сказал он, кивая в мою сторону. – И могу поклясться, Рэн, что видел созданий и пострашнее.
Глава 4
Идзумо был городом божеств, и именно поэтому я его ненавидела.
Здесь находились одно из старейших святилищ во всей Японии и первая дверь в Ёми, скрывающаяся под сенью горы Якума. Самой высокой точкой города была украшенная золотом святыня храма, наклонная крыша которого тянулась к ясному небу, словно мост от земли к небесам. Идзумо представлял собой вытянутую, поросшую молодым лесом и будто бесконечную береговую линию чистейшей реки, словно сияющей изнутри. Мне здесь были совершенно не рады.
Шесть лет назад я узнала, что каждый год в десятый месяц по лунному календарю в Идзумо собираются все божества и жители приветствуют их великим празднеством. Всех, кроме меня.
Когда я спросила об этом Тиё, она лишь покачала головой и ответила, что раз уж меня намеренно не пригласили, то заявляться туда и злить одновременно всех синтоистских божеств – не лучшая идея.
Я, прищурившись, смотрела на Цукуёми и размышляла, как бы ненавязчиво спросить у него, что происходит на этих собраниях, – так, чтобы не показаться озлобленным ребенком.
Мы продвигались по пыльным дорогам. Солнце позднего лета палило настолько сильно, что я задалась вопросом, не ненавидит ли меня вдобавок и богиня Солнца, обжигая, чтобы я не уползла обратно в свою тьму, как таракан. Солнце было еще низко над горизонтом, и я поняла, что вновь наступило утро. В Ёми различия между днем и ночью стирались, а дни сливались друг с другом, словно лужи горячего воска. Глаза щипало от недосыпа, но откладывать это путешествие было нельзя.
Мы прошли по мягкой траве, усеянной гробницами – округлыми полусферами, нарушающими четкие линии полей. Я чувствовала под нами кости древнейших времен Японии, смерть, которую людям еще предстояло обнаружить. Мы пересекли канал, рассекавший город, точно свежая рана, истекающая серой водой реки Хиикава. На скалах высоко над нами вырос белый маяк, его мигающий свет напоминал пульс медленно бьющегося сердца.
Пока мы приближались к городу, люди обходили нас по широкой дуге. Возможно, они ощущали вокруг меня облако Смерти или реагировали так потому, что самураи упразднены несколько десятилетий назад и женщина с катаной – крайне необычное явление. А может быть, они просто принимали меня за чужестранку.
Я проводила среди людей так мало времени, что последнее десятилетие их мнение обо мне не слишком меня волновало.
Шинигами и мертвые Ёми, по крайней мере, вынуждены изображать уважение, пока я не вызову у них недовольство, но для живых во мне не было ничего особенного. Для них моих знаний никогда не будет достаточно – даже после десяти лет страданий на уроках с суровой Тиё.
Когда Тиё впервые увидела, как я пишу по-японски, она чуть не потеряла сознание, – мой почерк представлял собой кривые каракули со случайным порядком черт, которые я и сама не могла разобрать. Уж после этого она решила позаботиться о том, чтобы богине Ёми не приходилось краснеть оттого, что она была «чересчур англичанкой». Она заставила меня изучить японскую классику, каллиграфию, чайную церемонию и даже игру в сёги. Поскольку никто в моем окружении не говорил по-английски, мой японский за эти годы стал намного лучше. Но ни в одном из языков – ни в японском, ни в английском, ни в любом другом – не было слов, способных убедить японцев увидеть во мне кого-то, кроме иностранки.
Я часами просиживала перед зеркалом, пытаясь разглядеть то, что видели они. Ни одна черта лица не выдавала во мне англичанку – ничего из того, что я была в силах изменить. Мне просто не хватало всего понемножку: излишне строгое лицо, напоминавшее об отце, очень много его же холодного высокомерия и вечная разочарованность во взгляде.
Когда-то людское осуждение пробуждало во мне желание выколоть им глаза и пустить кровь. Теперь их слова и взгляды я воспринимала, скорее, как солнце, обжигающее мою бледную кожу. Я никогда не буду полностью соответствовать их идеалу. Мой гнев должен утихнуть, как только я смогу проглотить эту правду. Я стала богиней, и предполагалось, что меня перестанет заботить то, что думают обо мне люди и другие существа. Неважно, что для меня нет дома ни на одном клочке земли. Я была Рэн из Якусимы, богиней смерти, девушкой, которая должна была умереть, но вместо этого каким-то образом украла целое царство, и этим все сказано.