— Вот именно! — говорит Китти. — Я сама без конца об этом думаю — что дальше? Иногда даже пытаюсь представить, как спустя много лет я оглядываюсь, скажем, на сегодняшний день. Я спрашиваю себя: а откудая оглядываюсь? И как этот сегодняшний день выглядит оттуда, откуда я оглядываюсь, — как начало новой прекрасной жизни… или?..
Хотелось бы узнать: что есть «прекрасная жизнь» в понимании Китти Джексон?
— Ну, вы же меня поняли! — Она розовеет, хихикает. Стало быть, мы вернулись к приятности, но уже иного рода. Примирение после размолвки.
— Богатство, слава? — подсказываю я.
— И это тоже. Но еще — просто счастье. Я хочу встретить настоящую любовь — это звучит банально, ну и пусть. Хочу, чтобы были дети. Знаете, в новой картине я так привязываюсь к своей суррогатной матери…
Но мои усилия, направленные на пресечение самопиара в начале нашего обеда, не прошли даром, павловский рефлекс срабатывает, Китти умолкает. Не успев поздравить себя с новой победой, я, однако, замечаю, как она искоса взглядывает на часы («Гермес»). Как я реагирую на ее взгляд?
Во мне плещется взрывоопасная смесь — гнев, страх, вожделение: гнев — потому что эта наивная девочка имеет, без всяких на то оснований, куда больше власти в этом мире, чем у меня было, есть и будет в течение всей жизни, и когда мои сорок минут дотикают, мои приземленные маршруты уже ни при каких обстоятельствах, кроме заведомо криминальных, не смогут пересечься с ее возвышенными путями; страх — потому что, косясь на собственные часы («Таймекс»), я вижу, что прошли уже тридцать минут из сорока, а мне по-прежнему не на чем строить жизнеописание звезды; и вожделение — потому что на ее замечательно длинной шее болтается тонюсенькая, почти прозрачная золотая цепочка. Открытые плечи (белое платье держится на одной лямочке через шею) — хрупкие, нежные и загорелые, как два цыпленка гриль. Звучит, пожалуй, не слишком соблазнительно, но на самом деле это соблазнительно, еще как!
Они (плечи) похожи на цыплят гриль как раз в том смысле, что они необыкновенно хороши, к ним хочется приникнуть и обсасывать мясо с косточек. [6]
Я спрашиваю Китти, какие ощущения испытывает секс-бомба от того, что она секс-бомба.
— Никаких. — Она досадливо отворачивается. — Их, скорее всего, испытывает кто-то другой.
— Мужчины?
— Да, вероятно, — отвечает она, и по ее миловидному лицу рябью пробегает новое выражение — я бы назвал его выражением внезапной скуки.
И мне тоже становится внезапно скучно. Или просто скучно.
— Господи, какой фарс, — вырывается у меня. Это непродуманное замечание, оно не преследует никаких конкретных тактических задач, так что через минуту я о нем непременно пожалею. — Зачем нам с вами все это?
Китти вскидывает голову. Кажется, она понимает, как мне скучно. И чуть ли даже не догадывается почему. Короче, она смотрит на меня сочувственно. И я оказываюсь на грани самого серьезного провала, какой только возможен в моем деле: это когда вектор меняется на противоположный — то есть не ты изучаешь звезду, а она тебя. А ты ее при этом уже не видишь. По темени ползет мелкая испарина, щекоча мой изрядно поредевший волосяной покров. Я торопливо хватаю краюху хлеба, принимаюсь вымакивать ею салатную тарелку, а потом заталкиваю в рот — поглубже, как дантист заталкивает цемент внутрь зуба. И именно в этот момент — какая досада! — ко мне подкрадывается чих, сперва ерундовый и неопасный — но вот он уже распирает меня, не важно, хлеб не хлеб — ничто не остановит оглушительную стихию, извергающуюся одновременно из всех полостей в моей голове, — а-а-пчхи!Вид у Китти напуганный. Незаметно отодвинувшись, она ждет, когда я приведу себя в порядок.
Трагический финал предотвращен. Или, во всяком случае, отсрочен.
— Знаете, — говорю я, когда спустя три минуты мне все же удается проглотить злополучную краюху и отсморкаться. — Я бы сейчас с удовольствием прогулялся. Что скажете?
При мысли о том, что можно сбежать на свежий воздух, Китти резво вскакивает из-за стола. В конце концов, такой прекрасный день — солнце прямо льется в окна. Но ее оживление тут же гаснет под напором привычной осмотрительности.
— А как же Джейк? — Джейк — это ее личный агент, который появится по истечении наших сорока минут и, взмахнув волшебной палочкой, превратит меня обратно в тыкву.
— Он позвонит нам, — говорю я, — и мы скажем ему, куда подойти.
— Хорошо, — говорит она, пытаясь воскресить в себе то первое оживление и прикрыть им скучную начинку своего сэндвича. — Тогда идемте.
Я поспешно расплачиваюсь по счету. Отмечу, что есть несколько причин, которые заставили меня устроить этот исход из ресторана. Во-первых, я надеюсь урвать несколько лишних минут общения с Китти Джексон и тем самым спасти почти уже проваленное задание, а заодно мою некогда безупречную, но слегка захиревшую литературную репутацию («Быть может, ее разочаровало, что вы не попытались написать еще один роман, после того как ваш первый роман оказался невостребованным?..» — Беатрис Грин, за чаем, после того как я рыдая бросился в Скарсдейл, к порогу ее дома, моля о сочувствии в связи с дезертирством ее дочери). Во-вторых, я хочу видеть Китти Джексон в движении, а не на стуле. Поэтому я следую за ней, а она следует к дверям, огибая столики и при этом не отрывая глаз от пола — так ходят либо очень привлекательные женщины, либо знаменитости (либо то и другое вместе, как Китти). В переводе на понятный всем язык этот взгляд и эта походка означают: Я знаю, что я знаменита и неотразима — сочетание, по своему воздействию близкое к радиоактивности, — и что вы все в этом зале беззащитны передо мной; и вы тоже это знаете. Мы с вами вместе помним о вашей беспомощности перед моей радиоактивностью, и нам одинаково неловко смотреть друг на друга, поэтому я буду держать голову опущенной, а вы можете смотреть спокойно.Я тем временем разглядываю ноги Китти: они длинные, особенно учитывая ее скромный рост, и загорелые, и загар у нее — не тот светло-оранжевый, что из солярия, а настоящий, густо-каштановый, навевающий мысли — о чем? — пожалуй, о лошадях.
До Центрального парка идти целый квартал. Сорок одна минута. Но ничего, тикаем дальше. В зелени парка плещутся свет и тень, и кажется, будто мы с Китти вместе нырнули в глубокий тихий пруд.
— Я забыла, когда мы начали, — говорит Китти. Взгляд на часы. — Сколько у нас еще времени?
— Все в порядке, — бормочу я. Меня почему-то начинает клонить в сон. Я смотрю и смотрю на ее ноги (но все же не бросаюсь наземь и не ползу за ней на четвереньках — хотя мелькала и такая мысль) и вскоре начинаю различать на ее коже выше колен тончайшие золотые волоски. И оттого, что Китти пока еще так юна, взлелеяна и защищена от всякого хамства и скотства, так искренне не ведает о том, что и она когда-то состарится и умрет (возможно, в одиночестве), и оттого, что она еще ничем не разочаровала себя и мир, лишь удивила своими скороспелыми успехами, — от всего этого кожа Китти — эта гладкая, налитая благоухающая капсула, на которой жизнь ведет запись потерь и неудач, — чиста и совершенна. Под совершенством я имею в виду, что на ней нигде ничего не болтается, не провисает, не морщит, не сборит и не съеживается — она как кожа зеленого листа, только что не зеленая. Совершенно невозможно представить, чтобы такая кожа была неприятной на ощупь, запах или вкус, и уж тем более невозможно представить на ней никакую заразу или, скажем, экзему, даже самую безобидную.
Мы сидим рядом на траве, на пологом склоне. Китти, повинуясь долгу, опять свернула на свою новую роль: не иначе как призрак ее агента, который вот-вот должен материализоваться, напоминает Китти, что она терпит мое общество единственно ради продвижения этой роли.
6
Тем, кто спешит усмотреть в этом моем странном желании еще одно доказательство того, что я «больной на всю голову», «дебил» и «отморозок» (цитаты из обширной читательской корреспонденции, получаемой мною в тюрьме), подкину еще один эпизод. Однажды весенним днем, почти четыре года назад, я встретил в парке девушку в розовой «вареной» футболке. У девушки было длинное узкое туловище и короткие толстые ноги, она подбирала собачьи какашки в мешок «Дуэйн Рид». Мускулистая девушка, про таких всегда думаешь: вот, наверное, в школьные годы была сильная пловчиха или ныряльщица (позже, правда, выяснилось, что ни то ни другое). Собачка — что-то вроде терьера, существо страшненькое, лохматенькое, шелудивенькое и даже по самым снисходительным меркам малообаятельное. Но хозяйка ее обожала. «Уся, Уся, Усенька, — ворковала она. — Иди сюда, моя девочка!» Я смотрел на них и видел сразу все: маленькую душную квартирку с разбросанными повсюду кроссовками и гимнастическими трико, обеды у родителей дважды в месяц, мягкий темный пушок над верхней губой, который надо мазать раз в неделю вонючим обесцвечивающим кремом. И мне не то чтобы захотелось ее, но захотелось быть окруженным ею, оказаться внутри ее жизни, не двинувшись при этом с места.
— Позвольте, я вам помогу. — Я шагнул из тени на солнце, где они ворковали с Усей, и забрал у нее «Дуэйн Рид» с какашками.
Дженет улыбнулась, будто помахала мне флажком.
— А вы не сумасшедший? — спросила она.