— Алло, Кайафа! — крикнул он в трубку. — Я одобряю твой приказ. Гони их!
Гудела, пищала даль. Он опустил трубку, не услышав ответа своего командира.
Вошел Хаджич, от порога радостно зарокотал:
— Сегодня мы взяли шестерых офицеров, две тысячи солдат, четыре пулемета, три орудия, две горные гаубицы.
— Сегодня Первая армия окончательно обрела веру в себя. Она более не может быть побежденной. Прошу вас, Хаджич, пусть профессор Зария запишет это в журнал боевых действий армии, — в голосе его звучало волнение.
До самой полуночи терзали его сомнения: остановиться, закрепиться на достигнутом или гнать Потиорека дальше, до окончательного поражения?
В полночь он написал распоряжение всем дивизиям продолжать преследование противника и пригласил профессора Зарию, дабы тот заполнил его бессонницу умелым пересказом книг, которые он, Мишич, не читал, которые никогда даже не захочет прочитать.
После гибели Данилы Истории Бора Валет не находил себе места от тоски, и даже страх перед боем отпустил его душу. Он молчал, избегая ротного Евтича; особенно раздражала его выставленная напоказ «социалистическая» жалость к человеку, которую он видел в подчеркивании особых качеств Данилы — храбрости и чувства собственного достоинства. После того как был занят Большой Сувобор, уже утром они схватились из-за могилы. Бора хотел, чтобы товарища похоронили непосредственно на месте гибели, «именно здесь, где в предсмертных судорогах он руками и головой рыл снег, точно гибнущий зверь», но подпоручик Евтич по своей «педагогической склонности к романтике» приказал копать могилу между елей, на самой вершине. Это посмертное возвеличивание Данилы Протича-Истории, прощальный залп взвода над замерзшим трупом разъярили и исполнили отчаянием Бору, горло его сводил спазм, и он прошипел в скорбное лицо Евтича:
— Что касается достоинств, то мой друг Данило История не был человеком высоких достоинств. Да, я утверждаю это, подпоручик. В казарме он подхалимничал перед офицерами, а по своим взглядам был патриотом-фразером. Поэтому мы и окрестили его Историей.
Учитель Евтич, ничего не понимая, таращил глаза.
— Да, господин подпоручик. По сути дела, Данило История больше любил женщин, чем отечество. А что касается его геройства, то в данном случае он проявил себя круглым дураком. И заплатил за это собственной головой.
Он ушел от ошеломленного командира, произнес в тот день лишь несколько команд в бою, продержался до ночи, а в сумерках, в брошенном германском окопе, накрывшись с головой палаткой, зарыдал, давая выход переполнявшей его тоске. До сих пор он даже не сознавал, как любил Данилу.
Они продвигались вперед, занимая район, где шли бои во время отступления, и в обрушившихся траншеях по склонам гор все чаще наталкивались на трупы незахороненных сербских солдат. Бора Валет не старался их обойти, не отворачивался, не спешил прошмыгнуть мимо оледенелых тел, без верхней одежды и обуви, валявшихся в подштанниках и рубахах, а то и без них. Когда не было обстрела, он ходил от трупа к трупу, разглядывал их, смотрел, нет ли кого из своих, из Студенческого батальона, рассуждая про себя и вслух: во имя чего вас сожрут хищники, черви, муравьи? Во имя чего? Во имя отечества, свободы, мира? Грязная, нелепая бессмыслица! Иногда он присаживался возле мерзлого трупа, закуривал. Чтоб солдаты не болтали о нем всякую всячину и не гадали попусту своими «глупыми мужицкими головами», он сказал нескольким, будто у него брат погиб где-то на Сувоборе. «Разыскиваю тело, чтоб предать земле».
Утром полк пошел по Малену. Не переставая стегал ледяной дождь, северный ветер колол глаза. Сырая одежда и обувь затвердели, при ходьбе лопались штаны и, словно сделанные из жести, звенели полотнища палаток, в которые они кутались. В сосульки превратились усы и мокрые волосы, свисавшие из-под шапок, струйки дождя замерзали на лицах; солдаты падали на ледяной корке снега. Ругань и смех стояли над колонной; люди чувствовали себя бессильными и униженными в своей беспомощности перед стихией. И жаждали догнать швабов, остановиться, укрепиться на этом льду. Этого хотел и Бора Валет, шагавший в голове колонны вслед за командиром, который ехал верхом и нет-нет предлагал ему коня.
— Никогда в жизни я не ездил верхом на лошади и не поеду, — решительно отказывался Бора. — И вообще мне отвратительно любое использование домашних животных во имя национальных интересов. Во имя короля и отечества.
Он вглядывался в лес и осматривал поляны, стараясь узнать их, угадать, где располагался первый батальон, куда были назначены Казанова, Молекула и Македонец. Эх, найти б сейчас Казанову и Молекулу, хотя бы чуть присыпать землей их тела. Их-то наверняка раздели догола: новая одежда, крепкие башмаки, унтер-офицерские шинели. Самое жуткое унижение человека в этой галактике — быть убитым и лежать голым на снегу и под дождем.