Его взвод открыл огонь, противник теперь не стрелял. Бора завел часы и держал их в ладони, возле лица, у самого уха. Словно ожило сердце трупа. Зубы перестали стучать. Он услышал сигнал трубы, зовущий в атаку. Узнал трубача. Услышал «ура!», услышал стрельбу и поднял голову: противник ответил залпом, не отступая. Он повернулся к своим: взвод убегал, люди падали. Если мои еще поднимутся, я вскочу и брошусь к ним. Верно, глупо, но менее постыдно, чем вдыхать вонь мерзлого трупа и ждать смерти, притворяясь покойником. Он сунул часы в карман. Собирал силы и волю, чтобы сделать единственно возможное в этой галактике — совершить последнюю глупость. Броситься к своему взводу, через трупы, по оледенелой поляне.
Все донесения из дивизий говорили о победе: Кайафа занял Бачинац и остановился над Мионицей, нетерпеливый, злой оттого, что ему мешали преследовать противника; Васич занял Мален; Смилянич встал на Миловаце и с Гукоша двигался по долине Лига; Милич вышел на Медник, Вис и спустился на дорогу Гукош — Горня- Топлица. Первая армия, следовательно, стояла перед Колубарой и Валевом. Войска, подхваченные победоносным порывом, не могли остановиться в преследовании расстроенного противника. А Верховное командование сообщало, что Ужицкая группировка прорвала фронт и нависает над Ужице и Косеричем; Третья армия упорно теснила неприятеля к Нижнему Лигу и Колубаре; Вторая армия вступала в бой за Конатицу.
В штабе царили оживление и веселость победителей, у самых его дверей громко и непринужденно шутили адъютанты и вестовые. В кафе и на улицах Милановаца звучала песня; колонны измученных пленных солдат на дорогах становились все длиннее. Драгутин, подавая чай и яблоки, принося дрова, многозначительно покашливал — желал сообщить нечто важное. Кроме адъютанта Спасича, молчаливой тени, только он один, командующий армией, оставался угрюмым и озабоченным; и у него не находилось воли скрыть это. Мать часто говорила ему: «Тяжело тебе будет, сынок. Не умеешь ты радоваться. Страшно тебе чего-то, Живоин?» Печаль на ее маленьком, морщинистом лице; в глубоко сидящих голубых глазах сверкают слезы.
— Страшно мне, — шепнул он.
По прибытии в Мионицу, после искушений на рибницком мосту и особенно после поражения на Сувоборе и в ночь накануне наступления, он чувствовал постоянную озабоченность, зато ни разу, так ему казалось, не испытывал он такого малодушия, такого упадка сил и страха, как сейчас. Его ни на миг не отпускало зловещее предчувствие, какой-то страх перед победой. Пришла она, эта победа, и пришла много легче и быстрее, чем он предполагал во время затяжных приступов надежды и веры в себя.
Людские победы, он чувствовал это и понимал, по мере своей величины и своего значения, по мере жертв и вложенных в них страданий таят в себе свой закон справедливости — отмщение победителю. Свою дополнительную цену. Цену за боль и страдания сраженного. Наказание победителя за его радость. Какой же ценой Первая армия должна оплатить свой успех в сражении, хотя оно велось не во имя победы на поле брани и ратной славы, но ради самой жизни сербского народа? Чем будет он наказан за победу над генерал-фельдцегмейстером Оскаром Потиореком, которого уже славила Вена за его победу над Сербией?
Он давно неподвижно сидел за столом; лишь изредка шевелился, зажигая или туша сигарету, которую курил, словно приклеив ее к нижней губе. Ладони отрешенно лежали на столе; он смотрел в угрюмое, низкое небо, прислонившееся к окну.
Пока Потиорек проявлял только волю победителя и рассуждал, руководствуясь логикой сильного, он мог предвидеть его намерения. Но сейчас Оскар Потиорек рассуждает не только как командующий отступающей армии, командующий, фронт которого прорван, а армия деморализована и потому убивает в деревнях женщин, детей, стариков; волю Оскара Потиорека сейчас питает отмщение. Ибо он победитель, чья победа за три дня превратилась в поражение; он военачальник, которого сейчас должны терзать оскорбленное самолюбие, позор, отчаяние. Теперь предвидеть его намерения невозможно.