У нас нет снарядов, чтобы отплатить.
Богдан в отчаянии мне сказал: «Любое неравноправие, даже в возможности убивать, унижает человека».
Я с этим согласен. Я все больше соглашаюсь с социалистами. Кроме их веры в будущее. В этом их храме я никогда не буду прихожанином.
*
До тех пор пока убивают, все равно по какой причине, люди не заслуживают уважения. Трусы мне противны, но и храбрецы не восхищают.
*
Мати, почему ты не обучила меня голодать? Неужели что-то было для тебя важнее в моем будущем, чем эта наука?
*
Смерзшийся мозг человека.
Мертвый солдат с расколотым черепом. Не знаю, чем можно так расколоть череп, чтобы открылись розоватые заледеневшие мозги?
Война — это раскалывание черепов. Растрата мозгов.
У меня, помнится, было когда-то намерение защитить в Сорбонне диссертацию о Свете.
*
После войны будет еще больше злых людей. Непорядочные станут еще более непорядочными. А несчастные — еще более несчастными. Поскольку любой человеческой возможности и потребности творить зло и любой нашей муке и печали война добавляет причину и право, они возвеличиваются и становятся неистребимыми. Нам следовало бы беспокоиться не только о том, как пережить войну, но и о том, как, злые и несчастные, будем мы жить и существовать после войны. Но воители не могут думать. Война им не позволяет.
Если б я не выдержал все это, как бы я потом жил?
*
Богдан сегодня ночью шепотом у меня спросил:
«Веришь ли ты по-прежнему тому философу, который считает, будто самые негромкие слова приносят бури, а мысли, приходящие ногами голубя, правят миром?»
Я ответил:
«Понимаю, что это ложь, но хочу в это верить. Пока хочу».
*
Мы с Богданом все меньше разговариваем. Не решаемся говорить о том, о чем в Скопле шептались целыми ночами.
Мы болеем войною, как болеем чумой, холерой или другими подобными смертоносными болезнями. Мы постепенно заражаемся жестокостью и убийством. И прикрываемся молчанием.
Выживший станет больным, калекой, безумцем. Европа станет неоглядной больничной палатой и лечебницей для умалишенных, где выжившие будут топить в сортирах своих лекарей. И те, что родятся после войны, по мере роста и готовности к мобилизации и службе в армии будут делать все, чтобы заболеть, сойти с ума, дабы медицинские комиссии признали их непригодными к службе. Люди будут счастливы оттого, что они больны и искалечены. Это единственное будущее, в которое я сейчас могу верить.
Об этом вчера вечером я говорил Богдану, когда мы, отступая, под австрийскими снарядами продирались оврагами. А Богдан молчал. Он молчал так, будто решил умереть.
*
По пояс в снегу я прислонился к дереву. Мороз не позволяет спать. Отдать жизнь за сон.
Кажется, так говорил тот самый разумный принц, которого терзал зов мщения за отца? А что бы сказал сей шекспировский принц, если б провел ночь в снегу на Сувоборе?
Мама, сегодня утром я видел вошь! Я поймал ее у себя на шее. У меня их множество. Но, поскольку мы мало спим, они мне не очень мешают. Только противно. Я не могу убивать вшей, хотя бы они обглодали меня до костей.
*
Как же наивна и безумна была та наша увлеченность войной, которой мы собирались отомстить за Косово, освободить и объединить сербство и всех южных славян. Как же никому не пришло в голову сказать и написать о том, что это освобождение и объединение может произойти только со вшами, в голоде, в бессоннице, с отмороженными пальцами и ушами?
Мы жонглировали словесами о каких-то штурмах, героической гибели, сербской крови, славной кончине. Нас обманывали отцы и матери, учителя и поэты. Мы сами себя обманывали фатально и глупо. Таковы были наши военные приготовления. Однако они оказались недостаточными даже для одной-единственной атаки, для нескольких минут пребывания под неприятельским огнем.
*
Жуткий страх охватывает меня от собственных мыслей. Мама, если б ты знала, как опасно то, что таится у меня в голове.