*
И по всем книгам, что я любил, бьет шрапнель. Ранены все великие мысли и все те справедливые и прекрасные слова, которые я учил наизусть. Я калека внутри самого себя.
*
Когда человек способен убивать, убивать безразлично во имя чего, у него не может быть истинных причин испытывать какие-либо муки совести.
Если мы можем убивать человека, какое значение имеют для нас истины?
Только что, сдается мне, я убил человека.
*
Фельдфебели — творцы национальной славы. Фельдфебели — творцы истории. Фельдфебели. — творцы национальной идеологии. Фельдфебели — философы нации. Фельдфебели — поэты нации. Фельдфебели — учителя нации. Нация опирается на фельдфебелей. И на учителей. Учителя учат нас лгать об отечестве, фельдфебели заставляют нас погибать за него.
Я тоже фельдфебель, но бесталанный. Учителем, само собой разумеется, я не стану. Как и отцом. Со мною, следовательно, погибает некое отечество. Пусть.
*
Сегодня я испытал незнакомую удовлетворенность собой. Без приказа ротного, словно повинуясь какому-то капризу, я вышел из окопов, велел взводу примкнуть штыки и повел его по склону, где с вечера окопался противник. Я разогнал его, как кур, а у нас всего двоих легко ранило. Мы захватили пулемет и десяток коробок с консервами и галетами. Почти целый час наслаждались своим триумфом.
*
Смеркается, и бой нашего полка утихает, я сижу под деревом, на снегу, и спрашиваю себя: с каких пор я существую?
Должно быть, я существую с того момента, когда впервые обжегся о папину сигарету. И событие это не случайно, и я не случайно считаю его своим началом. Потому что тогда я в самом деле осознал данность: не все можно брать в руки. Тот огонек сигареты оставил в моей голове понятие: боль подстерегает нас во всем окружающем.
А когда я удивился, почему так страшно грызутся собаки, случайно оказавшиеся перед нашим домом, тогда у меня родилось предчувствие, что жизнь есть нечто весьма опасное.
А потом, вплоть до сегодняшней нашей атаки в лесах Малена, контратаки наших братьев в германских мундирах и взаимного терзания штыками, предчувствие, рожденное при виде кровопролитной собачьей драки, становилось все более осязаемым. Жизнь воистину нечто собачье и очень страшное.
*
И прошлой ночью мне довелось увидеть во сне, что я потерял очки.
*
Теперь я наверное понимаю, что такое хорошее, красивое, значительное в жизни: я понимаю, что такое сон. Антивоенная пропаганда бездейственна, потому что людей пугают смертью. Потому что люди не знают, Что такое смерть. Людей нужно пугать бессонницей и таким образом предупреждать войну. Поскольку большинству людей как-никак известно, что такое бессонница.
*
От мороза трескаются деревья. Нельзя дышать. Влага смерзается в ноздрях. Мне кажется, наступило оледенение. Война теперь, вероятно, станет невозможна.
*
Убеждаюсь, что творить добро людям — дело разума и смелости. Здесь, в моей роте и на войне, добрыми людьми оказываются именно самые разумные и самые храбрые. Алекса порой нарушает правильность этого моего заключения. Однако и опасно творить добро. Это похоже на подлость. На лукавство. На упрямство. Добро часто оказывается оскорблением для того, кому добро делаешь. Тем не менее мы должны творить добро, даже если нас ничто к этому не побуждает и если от нас этого не требуют. Здесь, в мелких окопах, когда мой друг настолько от меня далеко, что я не могу прикоснуться к его руке, чувствую: дабы убедиться в том, что у меня сохранился разум, мне нужно кому-то сделать добро. Это смелость, которая спасает меня, не позволяет подохнуть от безнадежности.
Где-то я прочитал слова Ницше: «Добрые — не могут творить, они всегда являют собой начало конца». А я на Сувоборе верю: добрые — начало несуществующего. И свободы.
*
Человек ко всему привыкает, убеждает меня крестьянин, унтер-офицер Савва Марич. Могу ли я согласиться с этой верой? Если Савва прав, тогда у зла нет границ. Невозможно освобождение от ressentiment[80], что Ницше считал свойством истинного человека, то есть некоего сверхчеловека.