Кем я стану, если меня не убьют? Ужасно любопытно знать, каким гадом я стану после войны? Что меня будет интересовать, чем буду заниматься?
*
Фатализм — самая полезная философия. Человек избавлен от всех серьезных дилемм. Фатализм лишает его ответственности. Ликвидирует свободу. Гасит страх. Такую философию наверняка изобрели солдаты.
*
Отец, как же ты не сказал мне, что наш народ состоит из очень немногих мудрых и смелых и остальных, кто не думает, но может вынести больше, чем деревья на скалах?
*
Ницше абсолютно прав: «Заблуждение есть трусость!»
*
Во сне, который не продлился и нескольких минут, мне опять снилось, как чья-то рука снимает с меня очки. Я погнался за ней и ударился лбом о дерево. Глаза залила кровь, я проснулся от боли.
*
Не храбрые, но равнодушные имеют право на превосходство. Впрочем, мне очень часто кажется, что храбрые солдаты постигли какое-то особенное равнодушие. Таким равнодушием отличается мой солдат Алекса Дачич, крестьянин из Прерово.
Он смущает меня неготовностью рассказывать мне о деде.
Крестьяне, люди природы, созданные опытностью, большей частью равнодушны. Мы же, хранители каких-то идей, ослабили свой жизненный корень. Человеческая порода, для которой книги — главное занятие, и хлеб, и радость, должна вымереть.
*
Что с Богданом? Печаль меня убивает.
*
На рассвете меня разбудил холод. То брюхом, то спиной поворачивался я к костру на ветках, которые постелил Савва Марич.
Этот человек делает добро мне и всем во взводе по причинам, которые меня смущают. Он почему-то называет это уважением, а мне кажется неоправданным для крестьянина такое объяснение его усилий. Я убеждаюсь, что для Саввы Марича уважение означает гораздо более широкое и глубокое понятие, чем это принято считать в нашем языке.
Замерзая на ветках, на снегу, я мучительно старался вспомнить, кому принадлежат слова, будто Христос жил во лжи и умер за ложь? Я лязгал зубами от холода, но так и не вспомнил.
*
Не позабыть: дуб между позициями двух армий, две траншеи. И как мы убивали этот дуб. И что было потом в тишине.
*
Когда я вспоминаю последнюю ночь в Скопле, ресторан, разгул, ту несчастную бабу в желтой шали и это «Поезд из Ниша пришел?», мне хочется в одиночку броситься на вражеский батальон. В такие минуты мне не страшен ни штык, ни шрапнель.
*
Помнишь, Богдан, сколько я тебя убеждал, что Дон-Кихот воплощает самый дальновидный идеал человека?
Превратить действительность в мечту и желание. Но это было в Скопле, и я не знал, что такое война. Я спрашиваю себя: кем бы стал Дон-Кихот на войне? Каков Дон-Кихот на Сувоборе? Может быть, полевой суд сразу же расстрелял бы его за трусость. И германцы, и французы, несомненно, уложили бы его в самом начале первого приключения.
Перед отъездом из Парижа я прочел в какой-то газете, будто Зигмунд Фрейд, которого кое-кто считает гением, утверждает, будто даже самый длинный сон не продолжается и нескольких секунд. Это не случайно, Богдан.
Если бы на войне кто-нибудь воочию проявил себя Дон-Кихотом, война не была бы столь жуткой. Или бы вовсе окончилась. Жаль, что Сервантес не показал свою идею в условиях войны. Тогда у истории мира было бы и другое лицо. Розовое и радостное. А так…
А может, Богдан, все мы, отправившиеся на войну с какими-то идеями и идеалами, попросту мрачные и жестокие Дон-Кихоты, как однажды заметил Сташа Винавер. Эх, если б это было правдой! Тогда я был бы уверен, что, если переживу войну, меня не будет мучить совесть.
*
Как нам швабы сегодня наподдали!
Когда остатки роты собрались под какой-то скалой, в глазах у Алексы Дачича я увидел слезы. Слезы у Алексы! Неужели и у него в душе столько боли?
Мне захотелось его обнять, но показалось неуместным и каким-то неестественным это желание.
*
Беспокоюсь о Богдане. Может быть, он переживет войну. Не умрем же мы с ним оба. Будет ли он меня помнить, заслуживаю ли я этого? В его борьбе за будущее неужели в минуту одиночества я не вызову у него грусть? Вызвать грусть у друга — эта надежда меняет для меня образ смерти.