Мне захотелось, Милена, сегодня утром описать тебе восход солнца на Сувоборе. Какая картина! Нет у меня подходящих слов.
*
Вплоть до подъема на Сувобор, точнее, вплоть до первого боя на Бачинаце, я непоколебимо верил, что знание истины — самое ценное, чего можно достигнуть в жизни. И достигнуть этого труднее всего. Но в той тьме под Бачинацем, перед началом моего первого боя и после победной песни наших хорватских братьев, я вдруг понял: познать животворный страх, понять страх, уметь владеть страхом ради собственного существования — вот что самое тяжелое и самое значительное в жизни. В понимании страха, в овладении животным страхом, в умении пользоваться им содержится и храбрость, и интеллигентность, и честность жизни. В самом деле, нелепо и глупо, по существу, несправедливо делить людей на храбрых и трусов. Так же как оценивается храбрость, надо справедливо и мудро оценивать в людях и страх. Потому что и в страхе можно существовать и жить. В страхе даже больше и чаще, чем в храбрости. И нужно учить людей страху, как знанию, как достоинству, как особенной способности. Ты понимаешь меня, отец?
Ты учил меня гордости и правдолюбию. Я старался быть твоим сыном. И все-таки не отправил ли ты меня в мир и на войну неподготовленным?
*
Мои башмаки в самом деле забрызганы кровью. И что-то белое, жирное пристало к шнуркам. Как же не думать?
*
От холода и переутомления не могу уснуть и занимаюсь воспоминаниями. Вспоминаю свое детство и юность. Свои страдания из-за того, что кое-кто из ребят меня не любит. Что в классе у меня было только три искренних друга, хотя почти все списывали у меня математику и французский и, начиная с пятого класса, на вопрос преподавателя «Кто знает?» я ни разу не поднял руку, чтоб не прослыть подхалимом и маменькиным сынком. Хотя я никого не продавал классному надзирателю, хотя я никого не оскорбил, хотя я исполнял просьбу любого, о чем бы меня тот ни просил, хотя я был с классом в каждой истории, хотя…
Очень часто домой я возвращался побитым. Однажды в отчаянии даже спросил у мамы: «Почему люди не любят тех, кто не причиняет им зла?» — «Потому, сынок, что добрые не похожи на всех остальных», — ответила она, не задумываясь. «И все-таки, мама, не будет так, чтоб все люди были злые», — возразил я достаточно уверенно.
Мама промолчала, и мне запомнилось ее молчание.
Отца я об этом не спрашивал, опасаясь его ответа.
Болит голова от голода. Ноги заледенели, не чувствую ступней. Снег засыпает. С рассветом неприятель пойдет в атаку, а у меня в голове засело, что ты думаешь, отец, об этом:
Почему люди не любят тех, кто не причиняет им зла?
*
Выдержать с честью все — что может быть большего в жизни.
*
Отец, я очень жалею, что в Крагуеваце при нашем прощанье, когда ты рассказывал о своем отце, я не спросил: хотелось ли тебе когда-либо не быть ничьим сыном, не иметь отца?
В начале второго полугодия в восьмом классе, я отчетливо помню, мы сидели за обедом, и ты как-то очень ожесточенно ругал народ, а мне вдруг захотелось тебе сказать: «Вукашин Катич, господин Катич, мы с вами не состоим ни в каком родстве! Я совершенно самостоятельный организм. Признаю, что меня родила мать, но моя благодарность за любовь и заботу не превосходит границ буржуазной вежливости». В те дни я верил, что не существует подвига воли, равного отрицанию своего происхождения, этого пожизненного груза почитания, этого вечного долга любви, благодарности и тому подобного. Я записывал в дневник что-то вроде: «Кто обладает силой не быть сыном, тот способен овладеть миром… Спасителем мира может быть лишь тот, кто не есть сын. Христос оказался несостоятельным, потому что он представлен сыном». Той зимой и весной я читал «Жизнь Иисуса» Ренана и содрогался над идеей божьей отцовской жертвы сына, — этой основополагающей, я убежден, губительной идеей христианства, которая морально оправдывала все жестокости последующей истории. Я размышлял о боге, сын которого, распятый вместе с разбойниками, подвергался издевательствам солдат Помпея, был оплеван толпой, и мне не удалось понять смысл этой жертвы. Жестокость и немилосердность — это было и осталось главным в моем восприятии бога-отца.
А слово «отец» ведь содержится и в понятии «отчизна». Я не любил этого сербского слова. Погибать за землю отцов? В этом я видел принуждение, обязанность, гнет. Это значило погибать за прошлое. Более человеческое слово — родина. Хотя и оно скукоженное, нищенское. Домишко, дым из трубы, а вокруг забор… Это понятие отечества и родины непременно необходимо заменить чем-то более широким и личным.