Вот и связной! Наверняка несет приказ об атаке. Хорошо, что придется прекратить записи, потому что я запутался, многое надо было бы сказать иначе. А ты любишь отточенную мысль. И по возможности меньше прилагательных во фразе. Слова — обманщики, не так ли, отец?
*
Нас оставили прикрывать отход дивизии. Без приказа нельзя отступать. А меня по-настоящему любили только мать и сестра.
*
Стараюсь, чтобы у меня не угасли те желания и цели, с которыми я пришел в казарму в Скопле. А они угасают. Что будет, если я останусь без них?
*
Сегодня в каком-то бедняцком доме я украл чернослив, набил полные карманы. И еще кое-что я украл.
*
Мир я себе представляю как ничем не нарушаемое лежание в моей «детской» комнате, где на столе — книги. Лежать в чистой постели, спать, спать! Бездельничать, прочитывать по нескольку страниц и размышлять о них, выпивать чашку молока, которую приносишь ты, мама, и опять спать. В тишине… С закрытыми ставнями и опущенными шторами. И только в сумерках я буду выходить на короткую прогулку. Иногда с Миленой, чаще — в одиночестве.
Мама, в душе у меня возникает и струится печаль, которой я буду жить после войны, которой буду дышать и которую буду пить, которая даст мне успокоение… Дивная, чудесная возможность быть печальным!.. Иметь условия для того, чтобы честно и преданно жить своей грустью. Я так устал и измучен бессонницей, что страдание — это единственное, чего я могу желать после войны. И оно будет у меня, стоит мне вспомнить этот еловый лес под снегом и ветром. И то, что с нами здесь происходило…
*
Кашляю, легкие разрываются. Болит голова. Если я разболеюсь, что со мной будет?
*
У меня появилось желание написать письмо самому себе — вернувшемуся с войны. Мне захотелось сказать себе, как нельзя жить в условиях мира, чего нужно бояться и что я должен позабыть о войне, чтобы не оплевывать людей. Мне хотелось еще кое-что передать себе, но сон меня одолел, и я уснул, уткнувшись головой в эту тетрадку.
*
Нищета. Мерзость. Безнадежность. Но в этом и наше величие. Свою блевоту в Скопле я никогда не смогу забыть. Никогда.
Вчера в сумерках, ожидая швабской контратаки, я думал о том, что Богдан Драгович называет «счастливым будущим», и удивлялся человеческому легковерию: как можно провести жизнь среди счастливых людей? Впрочем, я убежден в том, что и эти «счастливые люди» вернулись бы к людоедству!
Мой военный до сих пор опыт: мы добры настолько, насколько страдали и насколько нам страшно страдание.
*
Мати моя, что-то побуждает меня сегодня ночью, после нашего тяжелого поражения и после того, как мои солдаты украли у меня из ранца кусок галеты и несколько грецких орехов — единственное, что у меня было на ужин и на завтрак, — если я не замерзну в этом буране, что-то побуждает меня сказать тебе, как в течение двух или трех лет меня мучило подозрение, что твоя любовь ко мне не всегда была самым большим чувством. А если правду сказать, мучило меня то, что целую неделю ты не любила меня.
Мне было девять лет, я окончил второй класс, стояло лето, и мы с Миленой играли в казаки-разбойники у нас в саду. И пока я, скорчившись, прятался в кустарнике, услышал, как ты рассказывала госпоже Персе Проданович, что, когда ты меня носила, тебе хотелось, чтобы первым ребенком была девочка. Но боялась говорить об этом в присутствии папы и деда Тодора. И по-настоящему ты полюбила меня лишь спустя неделю после рождения, когда на меня напала какая-то желтуха. Мне не удалось услышать, почему тебе захотелось, чтобы первым ребенком была девочка, потому что выбежала Милена и завизжала от удовольствия. С тех пор начались мои страдания и я стал подслушивать твои разговоры с приятельницами. А когда ты обнимала меня, мне всегда хотелось спросить тебя, именно в эти минуты нежности: «Мама, скажи, почему ты целую неделю меня не любила? Почему ты хотела, чтобы первым ребенком, то есть мною, у тебя была девочка?»
Сейчас на войне, на Сувоборе, я верю: от страха перед войной ты не хотела иметь сына.
*
Мы отдохнули, наелись, отоспались. Мы верим в победу. Однако нашей вере не следует искать причин. Существует сербская вера. Крестьянская и солдатская.