— Ровно пять сотен?
— А что ж! Пять сотен, сынок! Мы с внуком пятьсот и насчитали.
Он не мог этому поверить и шел от стариков к ребятишкам, от старух к девчонкам, спрашивая об одном и том же. А они, словно сговорившись, толковали: пять сотен связанных между собой коней погнали сегодня утром к Зворнику. Вдаль уходила черная дорога, от канонады дрожали стекла.
— А где ж всадники, куда ж целый полк солдат подевался? — спрашивал он у заплаканных, обрадованных избавлением горожан.
На это ответить не мог никто. Вспоминали, что лошади были под седлами, однако гораздо больше только с уздой и поводьями.
Деваться некуда. Он должен идти за ними к Зворнику.
Воевода Мишич со своим штабом рано утром въезжал в Валево. Он ехал быстрой рысью с колонной штабных, стараясь не глядеть на неубранные трупы солдат и лошадей в вымоинах мощеной улицы; старался не считать дома с черными флагами на стрехах, с сорванными дверями и разбитыми окнами, обгоревшими и разваленными оградами; заставлял себя не видеть неприятельских раненых, расположившихся прямо на тротуарах, пристроив голову на порожках домов, откуда выглядывали подмастерья и старухи.
Из горожан его приветствовали лишь те, кто знал его в лицо и хотел приветствовать. Он прятал глаза от взглядов, уставившись в голову коня, раскачивавшуюся в такт шагам. В Валеве, подступали воспоминания, он, будучи командиром дивизии, провел самую беззаботную и самую приятную часть своей жизни; здесь он был счастлив с Луизой и со своими детьми, пользовался непререкаемым авторитетом у офицеров, чтимый и уважаемый горожанами. А когда уезжал, получив назначение в Генеральный штаб помощником Путника, его провожал весь город, все валевские экипажи. Он слышал свое имя, возгласы «Слава!» и не поднимал головы, думал только о том своем незаслуженно триумфальном отъезде из Валева. Как легко и приятно принимать незаслуженное признание!
Словно от кого-то спасаясь, он торопливо вошел в здание Окружного суда, где месяц назад размещалось Верховное командование. Идя по грязному коридору, припоминал то тяжкое и необычное совещание Верховного командования и правительства, на котором воевода Путник задыхался, тщетно пытаясь обрести спокойствие. Пашич, как в карточной игре, двойкой собрал все взятки, а Вукашин Катич, высказывая, скорее всего, самое разумное, поставил крест на своей политической карьере. Мишич задержался перед дверью в зал заседаний: что-то неодолимо влекло его войти. Попросив адъютанта приготовить ему и хорошо протопить комнату, вошел в зал: пол был усыпан осколками оконного стекла, хлопьями сожженной и клочками рваной бумаги, пустыми бутылками и патронными лентами, вдоль стен — солома, на которой явно спали солдаты; на судейском подиуме — человеческие испражнения. Прислонившись к косяку, он думал о генерал-фельдцегмейстере Оскаре Потиореке, Вене, Европе, западной культуре. Вышел поспешно, чего-то устыдившись, но довольный. Приказал привести пленных, чтобы они вычистили и привели зал в порядок, прохаживался по коридору, ожидая, пока приготовят комнату; в жизни он, вероятно, способен причинить немало зла, но никогда бы не смог стать оккупантом. Лучше быть рабом, чем стать оккупантом.
К полудню по городу разнеслась весть, что прибыл командующий Первой армией Живоин Мишич; перед зданием Окружного суда собралась толпа, чтобы увидеть его и приветствовать. На улице выкрикивали его имя, славили как освободителя и победителя Потиорека, а он сидел в комнате и, притулившись у печи, задумчиво курил. Курил непрерывно. Вошел Хаджич, сообщил о желании жителей Валева увидеть и услышать его, но он отказался:
— Передайте, что я очень занят.
Хаджич вернулся с прежней просьбой.
— Скажите, что через пару дней в Валево прибудет воевода Путник и у них будет случай приветствовать самого заслуженного человека, — решительно возразил он.
Хаджич пришел в третий раз с просьбой хотя бы появиться на крыльце.
— Ответьте, что в Валево скоро прибудет король Петр и они смогут приветствовать того, кому принадлежит слава, — ехидно ответил он.
Но, когда ему показалось, что восторг толпы превращается в недовольство, а его отказ приобретает характер упрямства, он надел шинель, водрузил на голову кепи и в сопровождении адъютанта и Хаджича вышел на каменные ступеньки перед восторженно кричавшим народом: