За окном кричали вороны и галки.
— До каких пор? — шептал он, набрасывая шинель и выходя в зал судебных заседаний, чтобы там шагать и шагать.
На следующий день вечером, собственно, уже ночью, зазвонил телефон, и он обрадовался. Дрожащей рукой поднял трубку:
— Алло, говорит Мишич! Что говоришь, телефонист? Ну дай вам бог! Всю роту связистов представлю к награждению и повышению в чинах. Сперва дайте мне Дунайскую первой очереди… Алло, Кайафа! Вы чуть передохнули?
— А как же, господин генерал. Но не могу спать от тишины. И стало скучно. Простите, вы меня смутили. Поздравляю вас с производством. Я счастлив, что вы мой начальник. Вы меня слышите, господин воевода?
— Спасибо, Кайафа. Говорят, солдат в мирных условиях одолевает скука и ломота в костях.
— Ломоты в костях у меня нет, но скука начинает одолевать. Не по мне сидеть и охранять границу. Я люблю преследовать и отбивать. Иначе я никогда не надел бы мундир.
— Кайафа, я вам вот что хочу сказать: ваше требование от седьмого декабря гнать неприятеля дальше было справедливым. Настоящим, командирским. Слышите, Кайафа? Седьмого и восьмого я допускал ошибки в командовании. Объясню, когда увидимся. Вы слышите? Алло! Как это не отвечает? Почему оборвалась связь? Давайте тогда Дунайскую второй… Да, штаб армии. Говорит Мишич. Добрый вечер, Васич! Мне очень жаль, что я вас разбудил, но связь восстановлена, и я спешу поздравить вас с прекрасно выполненной работой. Вы первый в списке награжденных и представленных к повышению. Вы меня слышите, Васич?
— Я не выношу великодушия начальников, господин воевода.
— А я — тщеславных подчиненных, полковник.
— А мне, господин воевода, больше дела до чувства собственного достоинства, чем до чьих бы то ни было признаний.
— А меня, господин полковник, больше волнует справедливость. И если говорить по справедливости, то вы самый храбрый командир в Первой армии.
— Извините, я в этом не убежден.
— А я убежден. Вы противостояли и Потиореку, и мне с равным упорством. Я вас поздравляю, Милош Васич. Вы меня слышите?
— Последней почтой вы спрашивали меня, что со студентом — унтер-офицером Иваном Катичем. Это, наверное, сын Вукашина Катича?
— Да. Что с ним?
— Он пропал без вести во время последнего боя восьмого полка.
— Что вы говорите? Господи, как пропал без вести? Где пропал? Погиб или попал в плен?
— Пропал. Просто пропал. Тело его не обнаружено. Вполне логично предположить, что он попал в плен. Вы меня слышите, господин воевода?
Воевода Мишич положил трубку и поник.
Пока шли бои, пока атаковали и погибали люди, Бора Валет воспринимал смерть Данилы Истории как перевод в другой полк; пока он ждал своей пули, его не могла глубоко пронзить боль о друге. После гибели Данилы он не заводил отцовских часов; стрелки остановились на девяти. Эта девятка тревожила его в минуты тишины, выпадавшей до той великой тишины, распростершейся теперь между Дриной и Савой и терзавшей его. Кто поможет ему разогнать эту жгучую боль? У солдат свои заботы, и они робко делятся друг с другом радостью победы. С ротным командиром Стояном Евтичем разговор о Даниле Истории завершился еще на Сувоборе; после Малена он прекратил споры о политике, партиях, социализме, чувствуя, что учитель намерен «перекрестить» его и обратить в свою веру.
Подавленный тишиной, он решил сходить в соседнее село в батальон Тричко Македонца и Мирко Царича, узнать, живы ли, услышать их голоса и с ними разделить горе. Он стыдился даже мысли о том, чтобы поддаться своему горю в этой глухой тишине, завывавшей и стонавшей в ушах. Взяв с собой самого молчаливого солдата из взвода в провожатые, шагал за ним в десяти шагах — не опасаясь, что тот начнет разговор, — открытым полем, мимо оголенного кустарника, к селу, притулившемуся на краю тишины и всего мира под низким серым небом. Хорошо, что в природе все именно так, как сегодня. Будь небо бездонным и синим, поле зеленым, расти на обочине разбитой дороги полевые цветы, играй ветер листьями и травами, звучи голоса птиц, он бы не выдержал — зарыдал во весь голос. Теперь же он смотрел прямо перед собой и в серой и сухой тишине слушал только свой шаг. Провожатый остановился впереди, шагах в пятидесяти, поджидал; он поспешил махнуть ему, дескать, ступай дальше.
Почудилось, будто кто-то зовет его хриплым голосом. Замер. У отца был такой голос. Обернулся, блуждая взглядом по пустынному молчаливому полю. Огромный старый вяз у дороги уставился на него, глядел всеми своими толстыми обнаженными ветками. Печально или равнодушно? Отец всегда строго глядел, даже когда он сидел у него на коленях. Что этот вяз сейчас чувствует, о чем думает? Ему захотелось прикоснуться к корявому стволу, ладонями опереться на его грудь. Дерево может вздохнуть или застонать, дерево может разгневаться и хватить веткой. Пригнувшись, Бора побежал, напрягшись, точно убегал от пулеметной очереди, ожидая, что вот-вот дерево дотянется до его головы веткой и произнесет свой ужасный упрек. Он поравнялся с солдатом, хотел слышать его шаги. Небо еще уменьшилось, опускаясь все ниже, поле корчилось и ломалось, проваливалось куда-то в глубь самого себя, кусты сжимали его; вот оно село, на самом краю земли. За ним — бездна.