Тричко с досадой звал его от дверей, уводивших в темный коридор.
— Куда нам с тобой деваться? Живому человеку негде в Сербии даже победу отметить, — хрипел Бора, входя следом за Тричко в кухню с большой печью, кроватью и столом, за которым дремали два офицера; у одного была забинтована голова, у другого рука. Возле печи пожилая женщина чистила картошку.
— Вы, унтер-офицеры, уже позабыли уставные правила, да? — брюзжал тот, у которого была перебинтована голова и на лице остался только отекший глаз.
— Не понимаю вас, господин капитан, — ответил Тричко.
— Почему честь не отдаете, я тебя спрашиваю? Смирно! Ты разговариваешь с капитаном первого класса, мать твою эдакую! Ты, студент?
Тричко вытянулся, Бора не пожелал. Наоборот, прислонился к косяку двери, готовый на все, если капитан попытается что-либо предпринять.
— И ты тоже студент? — Оказалось, что глаз у него вообще являл сплошной кровоподтек, и смотреть ему приходилось в узенькую щелочку.
— Я сын воеводы Путника! — вызывающе оскалился Бора Валет.
Капитан молча смотрел на него своим единственным глазом.
— У вас, тетушка, найдется еще комната? — спросил хозяйку Бора.
— Найдется, сынок. Только затопить надо и почистить. Два дня в ней жили швабские лекари.
— А ракия есть? Приготовьте два литра горячей ракии.
— Нету, милый, сахару ни крошки.
— У меня найдется. Ставьте ракию. — Тричко нагнулся к ее уху и что-то шепнул. Потом козырнул и выскочил, подмигнув Боре.
Капитан первого класса пытался раскрыть свой затекший лиловый глаз. Женщина перестала чистить картошку и вышла из комнаты. Бора последовал за ней, не простившись с капитаном.
Хозяйка ввела его в комнату с неубранными постелями и красовавшимися на подоконнике двумя коньячными бутылками.
— Вот здесь. Сейчас я приберу и затоплю.
— Я сам приберу и затоплю. А вы б не могли нам куренка зажарить? Заплатим сколько попросите.
— Зажарила, если б сумела поймать. Швабы по ним из ружей палили, вот они почти все и разбежались. Немного уцелело. Если ружье есть, убейте двух. Они там, в саду.
— Ясно. Вы ставьте ракию, а я печкой займусь. О стрельбе по сербским курам не может быть и речи. Нет и нет, хотя б пришлось умереть от голода. Стрелять я не буду. Что-нибудь еще найдется? Картошки пожарьте, что ли.
— Это я офицерам готовлю. А вам могу качамак приготовить. Немного сыру у меня есть.
— Давайте! И ракию тоже! — согласился Бора. Он вышел в темный коридор, ждал, пока комнату приведут в порядок. Прислонившись к стене, слушал стоны и разговоры раненых на немецком, венгерском, чешском, сербском языках; слушал и думал свое: чувствуют ли себя победителями раненые, лежащие на столах? Как же, должно быть, ненавидят их те, что лежат на полу! А может, и те и другие испытывают лишь отчаяние?
Тричко носил дрова и возился в комнате. Хозяйка принесла из кухни кувшин ракии. Бора вошел в уже прогревшуюся, ставшую чуть почище комнату, сел к столу и принялся за горячую ракию, вспоминая погибших. На улице смеркалось. Тричко молча зажег сальную свечу. Хозяйка поставила на стол миску с качамаком и сыром. Взялись за еду; Бора не переставая говорил о погибших товарищах, вспоминал их одного за другим, как стояли в строю на плацу. И еда не шла ему в горло; он вынул из кармана карты, начал пересчитывать.
— Не считай! — Тричко схватил его за руку. — Никогда их не считай. Ради нашей дружбы. Умоляю тебя!
— Почему? — В трепетном мерцании свечи Бора увидел у Тричко слезы; он бросил карты на стол.
— Пусть никто об этом не знает, — всхлипнув, Тричко погасил свечу.
Они сидели молча. Погас и огонь в печи; тьма накрыла все. Из корчмы вырвался всплеск разноязычных возгласов. Шум усиливался. Стоны напоминали ночную атаку.
— Что с ними, совсем одурели?! — кричал кто-то в коридоре густым хриплым басом.
— Раненые дерутся, господин капитан. Погасили лампу и дерутся! — ответил кто-то.
— Тихо, калеки! Тихо! Бой окончился.
В темноте приближался воевода Мишич к Струганику: не хотелось видеть в свете дня родное село после оккупантов, после пребывания в нем двух голодных армий; завтра будет он выслушивать жалобы соседей и родни, смотреть на женщин, повязанных черными платками, узнавать о погибших. Сегодняшнюю ночь он проведет в одиночестве, сидя в старой комнате с очагом; Зария, Спасич и Драгутин с солдатами охраны разместятся в доме младшего брата.
У первых же деревенских домов с неосвещенными окнами встретило его рыдание. Собаки молчали. Напуганы или перебиты? Доехал до своего яблоневого сада: разобрали солдаты оставленные яблоки? Завтра он сюда заглянет. Громко чавкала под конскими копытами тяжелая жадная глина, которую он месил когда-то босыми ногами, израненными колючками.