Он стоял словно под острием ножа. Колени подгибались, он ждал ее, опираясь на трость, слушал ее дыхание. Она тоже остановилась в нескольких шагах от него. Он не видел ее лица и не знал, сохранилось ли до сих пор выражение и взгляд ребенка, только что пережившего большое несчастье.
— Это я, Радмила, Вукашин.
Повторялась та мучительная и долгая дрожь, за последние годы воплотившаяся в одном чувстве: Радмила не только любовница, не только порыв, в котором не отдаешь себе отчета, и не снедающий его порок. Она — нечто иное. И когда ему показалось, когда он наконец поверил в то, что война изменит его судьбу, спасет его от самого себя, положит конец жизни, о которой он не мог глубже и дольше жалеть, изнывая от тревоги за Милену и Ивана, в круговороте всеобщей беды, вот она — стоит перед ним в темноте, молчит и ждет.
— Война, мои дети на фронте. Кто знает, что будет со всеми нами. Не надо, Радмила, воскрешать то, что навсегда умерло.
— У меня нет ничего. Кроме тебя, Вукашин. Я знаю, тебе неприятно это слушать.
— Мы постарели, конец нашему безумию. Я грешен и перед тобой. Это меня мучает.
— Нет. Не говори так плохо. Мы с тобой нечто совсем иное.
— Но мы в прошлом. Все кончено. Ты меня слышишь?
— Ты у меня единственное. Так и останешься даже после сотни войн.
— Так не может оставаться. Нечему продолжаться, Радмила.
— Может, Вукашин.
Она приблизилась к нему, он отчетливо слышал ее прерывистое дыхание.
— У тебя есть на что жить? Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Я живу в том желтом домике у самого госпиталя. Там русские доктора. Тебя никто не знает. Я тебя жду.
— У меня сейчас нет сил даже унизить тебя, Радмила.
— Есть. Я сказала тебе, где я. Я жду.
— Никогда, пойми ты раз и навсегда! — С этим криком он устремился вперед, к свету на главной улице.
Из тьмы, из зарослей хризантем его остановил голос:
— Стой, господин. За сто динаров возьми пленного.
— Что вам нужно? Какого пленного?
— Не кричите. Я приведу вам пленного шваба за сто динаров. Сегодня ночью — сто. А когда падут Валево и Белград, тебе и за триста его не сыскать.
— Зачем мне пленный немец? Кто вы такой?
— Хорвата и боснийца можешь получить за пятьдесят. Чеха отдаю за семьдесят. Настоящего шваба меньше чем за сто не отдам. А хочешь офицера, тогда, господин, давай поторгуемся.
— Зачем торговаться? Зачем мне пленный шваб?
— Как зачем, дурень? Спрячешь его на чердаке или в подполе, станешь кормить, пока ихние не придут. Дней через десять они будут здесь. А после тебе и забот никаких до конца войны.
— Пошел вон, жулик!
— Когда остынешь, загляни в тот проулок. Я живу там. — И он исчез в кустах, в хризантемах.
Во мраке чужой комнаты, окруженная чемоданами, коробками, тюками, Ольга ждала Вукашина, стоя перед распахнутым окном: поскорее увидеть его, прикоснуться к его лицу и рукам, шепнуть: «Иван уходит на фронт, знаешь? Что будем делать? Неужели политика важнее жизни детей? И всё принципы этого мира. Я понимаю, закон. Для всех. Всегда твои принципы. И я думала, что могу сына принести в жертву отечеству. Верила. Не понимала, что не могу. До войны я многого не понимала».
В конусе электрического света падают листья ореха. Один за другим темно-желтые листья тяжело опускаются на мостовую и на хризантемы. Ветер приносит к ней их запах; его горечью заполняет предчувствие.
Сегодня ночью она не будет ждать его в постели с платком на глазах, как давно уже встречает мужа по вечерам и провожает по утрам, убеждая себя, нет, великодушно обманывая его, будто свет ей мешает поскорее уснуть и подольше спать, натянув на глаза синий платок, с черными восточными цветами и странным неуничтожаемым запахом, платок, который мать привезла ей из Пешта, из своей последней поездки. Давно вот так, этим платком она словно обманывает себя и его: чтобы не чувствовать неловкости от того, что им все меньше есть о чем сказать друг другу, чтобы не видеть, как он, угрюмый, поздно ночью приходит и утром, ровно в девять, еще более хмурый, уходит из дому.
Свою вечернюю прогулку он не хотел отложить даже на полчаса, дождаться почты, письма от Ивана и Милены. Разве когда-нибудь было иначе? Она любила его таким, именно таким, углубленным в себя, честным, упрямым. Строгим по отношению к себе и к другим. Она не обманывала себя: именно эти его черты она ценила и любила. Она так хотела. Ни одной живой душе не высказывала она свое разочарование. И ему тоже. Но он должен это знать. Поэтому у нее есть право сегодня ночью сказать: я больше не могу, Вукашин.