— Скажи, что ты собираешься предпринять для Ивана? — неожиданно и хрипло спросила она.
— Как что? А что я могу предпринять? — громко ответил он.
— Предотвратить его самоубийство, — еще глуше прошептала она, закинув голову и неотрывно глядя на него снизу, с чемодана, угрожая.
— Как предотвратить? — вздрогнул он, словно от внезапного удара.
— Это знает каждый в этой стране. Каждый.
— Но я этого не могу сделать. Я не могу просить протекции для сына-добровольца, — все так же громко ответил он, сжимая руками колени.
— Не можешь просить за единственного сына? За Ивана не можешь просить? Разве есть что-либо, что ты не можешь отдать за его спасение? Что-либо другое для тебя важнее и дороже? — шептала она, потрясенная.
— Не могу, — громко повторил он. — Я не могу просить письма у военного министра и протекции для своего сына. Десять дней назад в парламенте я осудил правительство за протекцию и коррупцию в мобилизационных командах. За легионы торговцев и симулянтов по штабам и в тылу. На прошлой неделе я опубликовал статью «Vicium cordis, или Позорное сердце». То, что я осуждаю, делать самому — на это я не способен. Я не могу.
— Генерал Мишич твой друг. Наш друг. Он знает, какие у Ивана глаза. Он знает, что ты не просишь протекции.
— Подобной услуги я не могу просить у своего друга. У помощника Путника, — прошептал он.
— Ивана убьют, едва он попадет на фронт, — сказала она, повысив голос, с такой болью, что заставила его онеметь. — Из-за твоих принципов! Разве так можно, Вукашин?
Она почти кричала, стоя на коленях между кроватью и чемоданом. Он не заметил, как она упала на колени и подползала к нему, не сводя с него глаз.
— Ты ли это, Вукашин? — твердила она. — Человек принципов. И сына во имя принципов? Ивана за идею? Эгоист!
— Что ты говоришь, Ольга? — спросил он, напуганный выражением ее глаз и судорогой, исказившей лицо. — Ты хочешь, чтобы я пошел с Иваном на фронт? Я думал об этом. Я могу попросить генерала Мишича, чтобы меня назначили в ту же роту, к Ивану. О такой протекции я могу просить. Ни о какой иной, — добавил он, повысив голос.
— И сейчас честолюбие. Принципы. Господи, что с нами будет? — Она села на чемодан. Уперлась локтями в колени и опустила голову на ладони. — Потуши свет.
Ему словно стало легче оттого, что он может двигаться, что-то делать, шевелиться. И словно не видеть ее презрения. Он повернул выключатель и остался стоять возле двери.
— Неужели мой муж только человек принципов? Тот, кто верит, что идеи оправдывают его, когда он наносит боль другому. Тот, кто имеет право принести в жертву детей.
— Что ты говоришь, Ольга?
— Себе говорю. Не тебе.
На балконе мяукала кошка, царапалась в дверь: ее разлучили с котятами. Часы отмечали время. Ольга молчала, слушая их удары. Голос ее родного дома, ее матери. Удивительный, преданный собеседник из мира, который рушится.
Запели петухи, и он понял — полночь.
— Я не могу его спасти. Не могу. — Он лег, с мольбой и отчаянием глядел ей в глаза.
Напуганная этими словами, его бесповоротной решимостью, она едва нашла в себе силы подняться с чемодана и лечь на кровать, рядом с письмами, лицом в подушку.
Кошка горько мяукала и скреблась под дверью. Царапала ее. И своими когтями разрывала им душу.
Он нащупал стул, сел к окну и закурил.
Повернувшись, она встала и, посмотрев на него, гневно, слишком громко для этой комнаты и этого их разговора, сказала:
— Любовь все может, говорю я. И все смеет, Вукашин Катич.
От ее взгляда у него перехватило дыхание.
— Все смеет только одна любовь.
— Одна?
— Да, любовь плоти и крови. Этой любви все дозволено.
— А отцовской любви?
— У нее другой закон. Свой закон. — Он встал, она осталась где-то внизу, далеко внизу.
— Каков же, отец, этот твой закон? — шепнула она ему в колени.
— Я не могу делать все. И не смею делать все, — выдавил он.
Дрожь колотила ее, слезы застилали глаза. Жгучие слова застряли в горле. Она мучительно схватилась за спинку кровати. Откуда-то издали доносились его тяжкие, горестные вздохи.
— Сжалься, Вукашин. Если можешь, — шепнула она. — Если хочешь, чтобы я тебя еще уважала, — сказала, в полный голос.