Он снимал сюртук и не слышал всех ее слов. Обессиленный, лег. И только прошептал:
— Неужели ты мне в самом деле не веришь, что ценой бесчестной протекции я не могу спасать Ивана?
Она медленно встала, тщательно задернула плотные шторы на окне и не раздеваясь легла, стараясь не коснуться его даже одеждой. Глаза накрыла синим платком.
Когда же он сделал ту ошибку, какую делают только раз в жизни? Ту самую, от которой даже отцу своим опытом не удается уберечь сына? Тогда ли, когда бросил в Сену свою крестьянскую одежду и отверг первый завет отца? Или когда поверил, будто быть правым в жизни важнее любого успеха в этой жизни? Когда предпочел карьере моральный престиж в обществе своего времени? И поверил, что куда больший подвиг, чем геройская смерть на Косове[39], — смелость говорить правду и высказывать свое мнение? Сметь сказать любому: нет, неправда, ты не прав. И он поверил, что это не только вопрос морали, но что в этом единственная разумная страсть. Истинная победа человека.
Нет, все это произошло иначе. И гораздо раньше. С самого начала все было предрешено.
Той ночью перед его отъездом в гимназию, когда он засыпал под причитания матери о том, что «Ачим, бессердечный разбойник, увозит ребенка в неведомый свет», и крики Ачима: «Есть у тебя Джордже, хватит с тебя! Этому я не позволю оставаться убогим слепцом. Хочу, чтоб он разум приобрел, чтоб мой сын приобрел такой разум, чтобы перед ним гнули шеи все грамотные жулики и разбойники из канцелярий. Чтоб все пути перед ним открылись и Морава остановилась». Что это такое, что за канцелярии? — спрашивал он себя, с головой накрываясь рядном, стараясь не слышать родителей, плакал и просил покровителя семьи святого Георгия погубить отца до рассвета, заставить Мораву выйти из берегов и затопить Прерово и Паланку по самые крыши и трубы, до самых гор. С тем он и уснул, но сон его оборвали, разнесли в клочья свистящие удары, вопли матери и тяжелое дыхание отца. Он вскочил, открыл дверь в горницу и увидел, как возле очага корчится раздетая донага мать, а Ачим стегает ее веревкой. Он бросился на отца, но тот схватил его за шиворот и швырнул в комнату, откуда он кричал изо всех сил: «Убей меня, не хочу в школу! Убей, не хочу!» Он не мог больше уснуть от слез, от вида голой матери, загнанной к очагу — только в огонь она и могла уйти от мужа, «бессердечного разбойника». На рассвете пришел учитель Мика и вытащил его из постели. Отец уже сидел в запряженной телеге; мать, всхлипывая, грузила мешки с мукой, фасолью и картофелем, отец велел ему садиться в телегу, а он сломя голову кинулся на сеновал. Учитель догнал его, и больше он ничего не помнил, пока они не оказались на пароме через Мораву; он лежал в телеге, крепко зажатый ногами учителя, и почему-то подумал, что переправляется через Мораву навсегда. И опять заплакал. Он хотел плакать, но учитель Мика больно стиснул его своими ногами. Придавил, прижал. Наступил на него. Как на связанного ягненка. Принесенного в жертву отцу. Его воле.
Все, однако, началось с отъезда в Париж. Тогда совершился в нем перелом, и он отправился в Европу начинать новую жизнь. Кроме социалистических идей, заветов отца и крестьянской одежды на себе, он ничего не хотел брать из Белграда; он любил отца, родину и своих друзей, а это было немало для одиночества на чужбине.
Но так ему только казалось, да, так он думал, пока не попал на чужбину и пока не закружились вокруг все стороны света, не перепутались все великие решения, не замучило чувство собственной незначительности.
Ивана, похоже, другое мучило. Другое, поскольку на его вопрос по возвращении из Парижа сын ответил иронической улыбкой. И молчанием.
Очень быстро он был вынужден признать свое первое крупное поражение: для одиночества, которое он считал непременным условием серьезных занятий и углубленного познания мира, у него не хватило силы. Вместо размышлений, наблюдений над жизнью и учебы им овладело отчаянье. Он не мог долго жить в Париже в неизвестности, никому не нужный, не мог, подобно мыши или ласке, неслышно и неприметно проходить через этот необозримый и пугающий лес людей; он чувствовал неодолимую потребность двигаться по парижской чащобе — круша все вокруг, чтобы далеко было слышно, как он идет, как слышно в лесу лося или кабана.
Все это, в таких образах, он обобщил лет десять спустя, вынужденный второй неудачей глубже задуматься над самим собой. Женщины — не одна Радмила, но многие — дали ему возможность вкусить легкого успеха и сладостного ощущения собственной значительности. Тогда в Париже, особенно в первые два года, благодаря качествам, которые женщины формулировали словами: «Un Slave, farouche mais formidable»[40], никакое признание не было для него столь несомненно, как слава покорителя сердец. Поэтому он не любил красавиц, он любил женщин; он не сражался за исключительное, он боролся за всех, он не стремился к любви, он алкал наслаждения. Перемена для него значила больше, чем верность; неизвестность нового и первого доставляла ему большую радость, нежели познанное и надежное; разврат более волновал, нежели любое целомудрие. Поэтому он и утверждал: разврат — это дар, самый великий дар женщины.
39
В 1389 г. на Косовом Поле состоялось сражение между сербскими и турецкими войсками, в котором сербы потерпели поражение.