С Миче, однако, все было не так просто, потребовалась целая неделя, чтобы наладить с ней отношения. Каждый день рыжий Кольо должен был убеждать ее в своей непогрешимости, она вроде бы верила ему, но не до конца и пользовалась случаем, чтобы выплакать ему все свои обиды, страхи, претензии, а на следующий день повторялось то же самое. Через неделю под вечер Миче — с горделивым и победоносным выражением лица — и рыжий Кольо — тихий, покорный, ласковый — расхаживали, как идеальная парочка, по короткой аллее, усыпанной мелким колючим гравием.
Мучительно медленно тащился я по ней к Главным воротам, которые вот уже несколько дней как сковала мертвенная неподвижность. Как бы ни замедлял я шаги, как бы ни старался отвлечься всякой попадавшейся мне на глаза мелочью — очевидно, у меня была надежда, что в эти затянувшиеся минуты произойдет какое-то чудо, — в конце концов все-таки оказывался перед плотно сомкнутыми створками. Теперь в любой день, даже в воскресенье, они были закрыты. Мое боязливое упорство разбивалось о них, но они подчиняли себе мое «я», и в тот момент, когда я, готовый бежать обратно, делал последний шаг, руки мои с силой вцеплялись в горячую жесть.
Над железной оливково-зеленой каской блестел штык. Длинный солдатский штык с желобком как будто висел в воздухе над истертым добела суконным плечом. Каска и штык обрамляли лицо, которое через день или два — этого я не замечал — менялось, но для меня оно оставалось одним и тем же, по сути, подробности тонули в блеске стали. На нем могли подрагивать черные усики над верхней губой, и преувеличенно строгий голос — чтобы я поверил в его строгость — бубнил:
— Малец, ну-ка мотай отсюда, тут запрещено.
А мог пискнуть добродушный дискант:
— Эй, опять тебя занесло сюда!
Могли топтаться в пыли невидимые сапоги, могло позвякивать металлическое снаряжение, но все эти звуки и движения были неотделимы от штыка, они проявлялись через него и не имели для меня самостоятельного значения.
Штык сверкал на фоне прибрежных верб и разрезал покой дрожью страха и отвращения. Мое истинное, благоразумное «я» издавна таилось под сенью нашего большого дома, выставляя перед собой как надежное прикрытие до боли знакомые виноградники и сады, хлевы с животными и канцелярии с людьми, а на воротах висело мое пугливое любопытство, жалкое и беззащитное, оголенное до ужаса. Чтобы увидеть хоть что-то, я становился на цыпочки, хватался за среднюю перекладину, подтягивался на руках и все пытался заглянуть по другую сторону, за непрозрачную оцинкованную жесть, чтобы там, внизу, в пыли, обнаружить таинственные невидимые сапоги. Мне все казалось, если удастся соединить их со штыком, если я найду для него подходящий и достойный пьедестал, если я отниму у него возможность висеть среди зелени, как будто у него на то есть какое-то сверхъестественное право, тогда, быть может, я войду в мир неожиданностей и загадок, покончив с кошмарами и страхами.
Взгляд мой полз вверх, к краю оцинкованной жести и все никак не мог достичь его. Сквозь листву проглядывала крыша мельницы, давно умолкнувшей, мутно-серебряными пятнами блестела между деревьями Тунджа, в канавке у дороги играл пылью легкий ветерок, но сапог — сапог не было. И странными, почти нереальными казались и мельница, и Тунджа, и пыльная канавка, оставшиеся в растревоженном настоящем от какого-то ясного, понятного и благопристойного прошлого.
Первый удар был слабым и даже осторожным, как бы предупреждение — будто ярость пробует себя, слегка касаясь нежной кожи, чтобы в следующий же миг хищно вцепиться в нее и вылиться наружу бесовским самозабвением. Я уже спрыгнул на землю, когда на меня со всех сторон посыпались новые удары, они ослепили меня, и последнее, что я увидел, был блеск штыка, настолько сильный, будто он вобрал в себя весь свет дня, продолжая маячить в своей сверхъестественной невесомости.
За моей спиной послышалось не то злорадное хихиканье, не то сердитое укоризненное ворчанье, пощечины бросали меня из стороны в сторону по колючей аллее, я почти терял сознание, а надо мной бушевал голос отца:
— Сколько раз я говорил тебе — не ходи сюда! Не ходи! Сколько раз говорил!
У меня не было больше сил держаться на ногах, и я свалился на гравий, уткнув голову в колени, отец охрип от крика и замолчал. Он толчками покатил меня по аллее — как мяч в безумном футбольном матче, результат которого все еще не удовлетворял его. Руки и ноги отца перестали подчиняться воле и разуму, и хотя под конец он поднял меня и понес, пальцы его впились в мое тело с предельным спазматическим ожесточением, чтобы причинить мне боль, чтобы освободиться от неукротимого желания действовать.