– Это не все. Есть еще кое-что. Женщины – это комплекс. Их никогда не понять до конца. Так что будь начеку, когда они рядом. Жаль, что у тебя так мало времени. Я бы тебе кое-что порассказал. Знаешь, когда я был в твоем возрасте, со мной случилась забавная вещь. Не забыть тебе потом рассказать. Мне было тогда девятнадцать.
– Значит, я старше.
– Я работал в универмаге Вайнберга. В бухгалтерии. Встретил там девушку, высокую, светловолосую. Глаза голубые. Волосы мягкие. Господи, до чего хороша была, маленькая сучка. Эллен как-то там. Даже фамилии не помню. Давно это было. Она была моей первой. Это случилось прямо у меня в комнате. Помню, трясся я как осиновый лист. Еле двигался от страха. Шел дождь. Это я помню. На улице шел дождь. Лило как из ведра. Холодно было. Промозгло. А мы с ней в постели, тепленькие, как два гренка. И долго так продолжалось. Мы лежим, а за окном дождь. Целую вечность.
Верн закрыл глаза.
– Ну? – сказал Карл.
Верн пошевелился. Поднял голову, моргая.
– Продолжайте.
Верн сел прямо.
– Уверен, что возьмешь «Джона Джеймисона»? Хорошее пойло. Согреет.
– Нет.
– Ты делаешь ошибку. Спиртное бросает отблеск на все вокруг. Придает всему очаровательное сияние. Все становится таким мягким. Податливым. Не твердым. Что угодно можно согнуть.
Верн снова сполз.
– Я устал. Ты иди. Повеселись. Удачи тебе. Кто знает? Может, у тебя все пройдет хорошо. После небольшого подготовительного этапа. Может, она как раз то, что надо для начала. – Верн зевнул, окончательно раскисая. – Насколько я помню, с ней не было проблем. С иными бывает. Со всеми по-разному. – Его голос замер.
– До свидания, – сказал Карл. Он вышел в коридор. Дверь за ним захлопнулась.
Верн лег. Снаружи удалялись шаги Карла. Стало тихо. Верн с трудом поднялся, вытянув себя из сна. И снова зевнул.
– Господи. – Встав на ноги, он подошел к комоду. Постоял, покачиваясь с носка на пятку, почесал пах. Потом рыгнул. – Господи. Что ж, намерения у меня были добрые.
Он взял бутылку «Джона Джеймисона» с комода. И пошел в ванную за стаканом.
Карл шел очень медленно, неся рукопись под мышкой и ощупью находя дорогу. Некоторое время он думал о том, что сказал ему Верн. Но вскоре всякие мысли словно испарились из его головы.
Он посмотрел в небо. Впереди на его фоне маячил контур здания, медленно заваливаясь вправо по мере приближения. В голове у него было пусто. Рука крепко сжимала манускрипт. Как странно! Он попытался вспомнить, что говорил ему Верн, но слова не шли на ум. Он совсем расслабился. Мозг отдыхал. Фиолетовое небо, почва под ногами, огромные неясные силуэты вокруг – все было восхитительно и таинственно. Все мешало сосредоточиться.
Он остановился, перевел дух. Потом продолжал идти, все быстрее с каждым шагом.
Его ботинок стукнулся обо что-то. Это было крыльцо, нижняя ступенька. Громоздкое деревянное здание прямо перед ним затмевало половину неба, закрашивая черным фиолетовые сумерки.
Карл постоял. Воздух был свеж и прохладен. Ветерок обдувал его, шевеля попутно ветки деревьев, посаженных вдоль общежития. Было слышно, как ветки трутся друг об друга в темноте. И никаких других звуков. Только деревья и ветер.
Карл начал подниматься. Он ставил ногу на каждую ступеньку, медленно и осторожно, держась рукой за перила. Почти торжественно. Как будто принимал участие в какой-то процессии. Возглавлял религиозное шествие, медленное, сосредоточенное и серьезное. Зажав под мышкой рукопись, как дар.
На площадке он остановился. Отдохнул. Почему все кажется ему таким торжественным? Почему он придает так много значения этому событию? Ведь он делает то же, что и раньше, несет рукопись Барбаре, чтобы почитать.
Но чувство торжественности не уходило. Может быть, это из-за Верна. Он своими словами сделал все таким значительным и мрачным. Хотя в том, что он испытывал сейчас, не было ничего мрачного. Или жестокого, нисколько. Это был трепет, чистейший трепет, как в церкви. Словно он готовился войти в храм.
Храм. Карл поднял глаза на дом. А он идет с дарами. Процессия, медленно петляя, тихими торжественными шагами подходит к храму. Дары, священный предмет, несут, крепко зажав в руках.
Тут ему стало смешно. Его коричневый бумажный сверток, перевязанный бечевкой, – священный предмет? Во всем его трактате не было ни слова о святости. Он был слишком спокоен, слишком интеллектуален, чтобы стать объектом поклонения. Слишком безжизнен.
Но жизнь существовала, она окружала его со всех сторон в ночи. Звезды, загоравшиеся на небе. Они были живые. Ветер и деревья. И едва различимый, тонкий желтый световой контур посередине темной стены. Очерк окна Барбары. И конечно, он сам был живой. По крайней мере в каком-то смысле.