Нижние витражи представляют собой повествование, которое очень напоминает стройный рассказ учителя. Основной текст — ядро сентенции — поясняется в центральном медальоне. Его окружают и дополняют второстепенные персонажи Священного Писания, которые вторят ему и позволяют благодаря игре дополнительных намеков уяснить суть, перейти от прямого смысла к мистическому. Созданное в соответствии со строгими законами схоластической логики изображение наглядно свидетельствует о крепкой монолитности догмы.
На витражах хоров Сен-Дени Сугерий изобразил аллегорические сцены, значение которых можно постичь лишь с помощью долгой мистической медитации. Тем не менее он сопроводил эти сцены красноречивыми эпизодами из жизни Христа. В интерьерах соборов XII века евангельская иконография присутствует на витражах гораздо чаще, чем на вратах и порталах. Она очень мало повествует о мирской жизни Христа и никогда не говорит о чудесах, совершенных Им. Она черпает вдохновение в рассказах о Его детстве и страданиях, в рождественских и пасхальных литургических текстах.
В Бурже на десяти нижних окнах изображены двойные апологетические сцены, демонстрирующие основные сюжеты. Здесь, сотканные из множества разноцветных пластинок, сходятся Страсти и Апокалипсис, Новый Завет и Судный день. А в проемах высокого свода собора стоят одиночные огромные фигуры. Вереница пророков в северной части и апостолов в южной обрамляет на галерее хоров изображение Богоматери-Церкви, утверждая в монументальной простоте единство истории, догмы и преемственность Ветхого и Нового Заветов. В Шартре те же пророки, изображенные среди святых, несут на своих плечах апостолов. Первые отблески утренней зари освещают этих часовых, попирающих телесную ночь. Здесь тускнеют яркие краски, расцвечивающие на нижних ярусах здания эпизоды из Евангелия и сложные аллегорические фигуры. Цветное стекло вызывает к жизни фигуры людей.
Эти люди жили на земле. В основном это святые, мощи которых покоились в ковчегах собора. Богатства, награбленные на Востоке, пополняли коллекцию священных останков. В 1206 году Амьен получил часть черепа святого Иоанна Крестителя и посвятил ему целый витраж. Витраж, ему же посвященный, находился и в часовне Сент-Шапель, где почитали заднюю часть его черепа. В Шартре находился витраж в честь святой Анны, а в Сансе — святого Фомы Бекета. Государи из своих денег оплачивали тот или иной орнамент. Фердинанд Кастильский преподнес Шартру витраж, изображавший святого Иакова, а Людовик Святой — витраж с изображением святого Дионисия. Эти дары помечены гербами государей. А среди пророков мы уже встречаем изображения дарителей. Архиепископ Анри де Брен захотел, чтобы на окнах Реймсского собора под изображениями Христа, Девы Марии и апостолов появились изображения его архиепископского собора и семи провинциальных соборов. Символические эмблемы отождествляли эти храмы с семью церквами Малой Азии и с семью ангелами, которые в Апокалипсисе принимают послание от Христа. Прелат приказал также изобразить собственную персону: его, словно вассалы — сеньора, окружают викарные епископы. Во второй половине XIII века на высоких соборных витражах, на фасаде и королевских хорах человек начинает завоевывать небесное пространство.
В структуре готических соборов кругу отводится меньше места, чем в романских церквах. Здесь хозяйничает прямая линия, выразительница истории, непосредственное воплощение светового луча, олицетворявшего Сотворение мира и благодать Божию, порыв рациональной динамики, схоластических изысканий и всех достижений этого времени, ведущих прямо к цели. Только розы, символы Сотворения, когда свет вырвался из своего невыразимого очага, а затем, вернувшись, слился с ним и превратился в первопричину, прилегают к замкнутой окружности, по которой движутся звезды на небосклоне.
Витражное искусство логически заканчивается этими розами. Они символизируют собой одновременно и космические циклы, и время, сведенное к вечности, и тайну Бога — Бога-Светоча, Христа-Солнца. Бог появляется на южной розе собора Парижской Богоматери в кругу пророков, апостолов и святых. Он сияет на розе часовни Сент-Шапель среди музицирующих стариков апокалиптических видений. На розах изображается также Дева Мария, то есть Церковь. Среди водоворотов сфер они доказывают идентичность концентрической вселенной Аристотеля и искрящихся излияний Роберта Гроссетеста. Наконец, это символ любви. Она олицетворяет собой неиссякаемый источник божественной любви, в котором растворяются все желания. Однако ее можно рассматривать и как символ душевных порывов, не прекращающихся в потаенных уголках благочестия, которые сохранились вопреки католическому самобичеванию. Или как лабиринт, где светская любовь, неуклонно преодолевая все испытания, идет к своей цели.
Когда около 1225 года Гийом де Лоррис придал стихотворную форму куртуазной этике, «вобравшей в себя все искусство любви», он назвал свою поэму «Романом о Розе». Здесь роза олицетворяет собой идеал, к которому страстно стремится совершенный рыцарь. В очень длинном продолжении «Романа», написанном почти сорок лет спустя Жаном де Мёном, аллегории, лишившись светского жеманства, обрели естественность. Любовь мужчины к женщине, желание, возбуждаемое розой, выходят из мифов и куртуазных игр. Они покидают те места, где царит бесстыдство. Роза превращается в символ победы над смертью. Победы Природы, то есть Бога. Или людей: они содействуют творчеству. В сердцевине готической витражной розы нужно усматривать искрящуюся радость и волю к жизни.
Искусство Франции XIII века проникло и в Италию. Пособниками этого вторжения были и Папство, усматривавшее в эстетике университета наглядное изображение католической теологии, и религиозные ордена, служившие ему, в первую очередь цистерцианцы, а затем и нищенствующие ордена. Французское влияние оставалось стабильным. Однако оно сталкивалось с двумя столпами культуры, двумя мощными слоями, оставленными на протяжении многих веков императорским Римом и Византией.
Германское влияние распространилось на всю итальянскую территорию. Оно попирало образные традиции, навязывало граверное искусство и искусство ювелирных изделий, своих чудовищ и варварскую геометрию поясных пряжек. Однако значительная часть Италии никогда не покорялась империи Карла Великого и никогда не входила в нее. Лацио был всего лишь охраняемой территорией, а Венеция и Юг ускользнули от Карла Великого. Эти районы оставались связанными с Востоком морем и узами, которые в X веке окрепли из-за ослабления пиратства варваров. Вот почему в то время, когда строился собор Парижской Богоматери, венецианские дожи украсили собор Святого Марка греческим орнаментом, а их примеру последовали нормандские короли Сицилии, повторявшие этот орнамент на стенах своих дворцов, часовен и соборов.
Византийская церковь представляла собой обитель Бога. Она не украшала свои фасады. Творческая фантазия была обращена к интерьеру, где в полумраке мерцали мозаичные пластинки, преображавшие вокруг себя пространство и придававшие ему черты невидимого. Мозаики Палермо, Монреале, Венето — как и та мозаика, которая еще в 1250 году украшала баптистерии Флоренции и монастыря Четырех Увенчанных в Риме, — вели свой рассказ, передавая новые акценты, которыми на Востоке была отмечена иконография. Они передавали содержание Евангелия и апокрифических притч.
Мозаика представляла собой весьма дорогостоящее искусство. Именно поэтому она не прижилась на латинском Западе, остававшемся бедным и диким. Живопись, украшавшая не книги, а стены и алтари, стала суррогатом этого величественного искусства. В Италии живопись носила повествовательный характер, следовательно, она вышла из византийской школы. Она изображала эпизоды из жизни Христа. Искусство схоластов, искусство соборов придавало Христу умное и рассудительное лицо. Народ, наделенный грубоватым умом, не в силах был медитировать вместе со своими хозяевами, а его древние литургические ритуалы не могли больше унять растущее беспокойство. Вот почему народ создал себе другое искусство, менее далекое, более родное, — искусство, которое Пьер Вальдо нашел в переводе Евангелия, искусство, которое показывало клятву инакомыслящих проповедников, искусство, приоткрывшееся крестоносцам на Востоке. В Византии подобное желание охватило толпы христиан гораздо раньше. К тому же восточная Церковь никогда не была наглухо отгорожена от мирян. Женатые священники поддерживали самый тесный контакт со своей паствой. Восточная Церковь признавала, что святой дух нисходит на всех верующих, и поэтому она принимала духовные формы, спонтанно рождавшиеся в народной среде. Поэтому она сумела задолго до латинского христианства приобщить своих последователей к простым евангельским притчам, рассказанным в картинках. Наверное, она помещала в абсидах своих соборов подавляющую окружающих фигуру Вседержителя. На фресках монастыря Милешевы в Сербии, расписанных около 1230 года, Приснодева Благовещения, чистая, прямая, одинокая, подобно Мадонне из Торчелло, еще вполне обладает совершенной формой, в которую Бог проникает, чтобы воплотиться. Однако в другой части декоративного ансамбля живописцы изобразили страдающую Деву Марию, плачущую на израненных руках Своего Сына. Как и пятьдесят лет тому назад в Нереци на первой Пьете.